Игорь Губерман - Путеводитель по стране сионских мудрецов Страница 23

Что ж, есть люди, которые сидят на вулкане не из-за отсутствия достоверной информации, а по собственному желанию. И когда вулкан взорвется, им не на кого будет жаловаться, кроме как на себя самих.

Что же осталось от еврейско-русского романа? Ответим только за себя. Осталась огромная любовь к этой стране. К ее людям. К ее полям, лесам, городам и деревням. Осталось страшное ощущение причастности. К ее истории. К ее душе. И еще песни, которые многие поколения израильтян поют на иврите, в полной уверенности, что это исконно израильские песни, и которые мы, надравшись, поем хором по-русски. Например:

Летят перелетные птицыУшедшее лето искать.Летят они в жаркие страны,А я не хочу улетать.А я остаюся с тобою,Родная моя сторона,Не нужно мне солнце чужое,И Африка мне не нужна.

Конечно же, не нужна, какая там Африка! Музыка Блантера.

Эхо этого романа, раздирающее душу ощущение двойной причастности, принимает порой формы поразительные. Одному из нас однажды позвонила наша давняя общая приятельница и, чуть запинаясь, попросила ей помочь: захоронить прах отца, недавно умершего в Питере. А разговор наш — в Иерусалиме. Речь шла о распылении праха в Иудейской пустыне — такова была предсмертная отцовская просьба. И была всего лишь половина праха — вторую он просил оставить в Питере, в котором прожил свою жизнь и который обожал. А был он физиком, талантлив был необычайно, много сделал для науки и империи, а кто он — осознал на старости, отсюда и такое ярое желание соединиться со своим народом хотя бы в виде части праха. Было нечто символическое в нашем предстоящем действе, и сидели мы в машине молча, подбирая место, чтобы виден был оттуда Иерусалим — это входило тоже в просьбу к дочери. На склоне возле могилы пророка Самуила такое место отыскалось. Дочь вынула из сумочки старый школьный пенал, вытрясла оттуда горсть серого праха, и ветер аккуратно унес его, развеивая по пустыне. Так советский физик разделил себя посмертно, чтобы обозначить поровну свою любовь и причастность.

*

Забавно, как потомки назовутзагадочность еврейского томления- евреи любят землю, где живут,ревнивей коренного населения.

*

Питомцы столетия шумного,калечены общей бедой,мы дети романа безумногоРоссии с еврейской ордой.

Что же до воспоминаний о романе, то ничуть мы в этом не уступим тем евреям из Испании, которые наверняка годами разговаривали о своем прекрасном прошлом (как евреи, вышедшие из Египта). Если в эти разговоры вслушаться, то возникает странная миражная картина: вовсе не было в России просто учителей-евреев, просто инженеров-евреев, просто техников-евреев и бухгалтеров-евреев. Были лишь начальники, директора (ну, замы в крайнем случае) — одни лишь командиры и распорядители. И всё было доступно им, и всё они могли достать. Один из этих устных мемуаристов пожевал губами, вкусно вспоминая, что у него было, и блаженно сообщил:

— А какие одеколоны я пил!

И еще об одном романе, суть которого можно вполне выразить известными словами: «Ибо сильна любовь, как смерть». Вот именно: как смерть.

Роман евреев с Германией достиг своего апогея в двадцатых годах XX века. Несколько цифр: в эти годы число смешанных браков с коренным населением достигает сорока пяти процентов. С 1921 года до 1935-го активно действует Союз национал-немецких евреев, выступавший на стороне нацистов, разделяя все ценности этой идеологии (за исключением, естественно, одной — мизерной, в сущности, в результате недоразумения…).

Можно сказать, что евреи в Германии появились раньше самих немцев — в IV веке они пришли сюда вместе с римскими легионерами и прилепились к этой земле. Слепотой, вызванной горячей привязанностью, они страдали издавна. Во время первого Крестового похода французские евреи, ставшие жертвой погромов, предупреждают своих немецких соплеменников об опасности, связанной с продвижением крестоносцев через Германию. «Спасибо, — отвечают немецкие евреи, — но с нами этого не случится». Эту свою глубокую веру они пронесут через века, вплоть до печей Майданека, Треблинки, Освенцима.

Немецкие евреи говорили на своем языке. Этот язык, на котором говорили не только они, но затем евреи всей восточной Европы, отличался от всех других языков, на которых общались евреи Изгнания. И не только тем, что его основой был средневековый немецкий. Он отличался тем, что был единственным, который евреи называли еврейским — идиш. Это удивительный язык, который трогает сердца даже тех, кто, нам подобно, знает на нем полтора-два слова. Как в свое время отметил Ломоносов, у каждого языка есть своя сфера приложения: на испанском с Богом хорошо говорить, на французском — с дамами любезничать, на немецком — ругаться, русский же ко всему пригоден. Поскольку про идиш, равно как про иврит, Ломоносов не написал, то мы хотим дополнить наблюдения мэтра российской науки и словесности. Так вот, иврит, как всем совершенно очевидно, — официальный язык Господа Бога. На нем Он диктовал Моисею заповеди, на нем Он говорил с пророками, на нем поносил сынов Израилевых и порой жалел их. Все это Он делает на иврите. Но смеется и плачет Господь на идише…

Роман, бурно расцветший в XX веке, зарождается в первой половине века XIX. Его приметы изрядно схожи с развитием русского романа. Так, дружок Лессинга (и даже прототип главного героя его пьесы «Натан Мудрый»), знаменитый философ Моисей Мендельсон (дед Феликса Мендельсона, композитора), пеняет королю прусскому Фридриху II за «нелюбовь к немецкому языку».

В XIX веке Гейне из своего парижского далека пишет: «О, Германия, возлюбленная моя недостижимая, моя любовь…» И тяжеловесным эхом звучат в XX веке слова Зигмунда Фрейда: «Все мое либидо принадлежит Австро-Венгрии».

Да, именно в Германии (Австро-Венгрия — часть немецкоязычного мира) были написаны основные главы еврейской истории в Диаспоре. Именно здесь евреи стали европейским народом. И здесь они (чего не было в других местах) участвовали в создании нации, верными сынами которой они себя считали: «Мы немцы Моисеева закона».

XIX век — это обилие еврейских салонов, ставших заметным явлением немецкой культуры. Приведем в пример берлинский салон Рахель Левин. Именно здесь зародился культ Гете. Сюда за честь считали быть приглашенными принцы и дипломаты, поэты и ученые, музыканты и философы. «Великой акушеркой немецкого духа» называли Рахель Левин. И снова эхом в XX веке звучат слова Томаса Манна: «В еврействе я ощущаю тот же самый артистически романтический дух, который составляет суть немецкого духа…»

А что же думает о себе «великая акушерка», к которой с величайшим почтением относятся лучшие люди нации?

А вот что: «Никогда, ни на одну секунду я не забываю этот позор. Я пью его с водой, я пью его с вином, я пью его с воздухом. Еврейство внутри нас должно быть уничтожено. Это святая истина». Хороший стиль был у фройлен.

В своем старании не только казаться, но и быть нем­кой она была совсем не одинока. Как правило (евреи все-таки народ пассионарный, то бишь страстный, склонный к крайностям), подобное старание часто доводит еврея до антисемитизма.

«Деньги — ревнивый Бог Израиля» — эти слова принадлежат Марксу.

Их там было много — евреев, без которых не только Германия не была бы Германией, но и мир был бы другим: упомянем лишь Фрейда и Эйнштейна.

К концу XIX века евреи селились не только в центральных городах, но и по всей провинции. Как и в России, парод с изрядным недоверием относился к этим людям. Еврейская любовь, как и во всех романах, была односторонней и безответной. Результатом явились разнообразные проекты, поданные по инстанциям. Самый мягкий из них назывался «Проект о переселении этих паразитических растений в Африку».

Первая мировая война стала индикатором патриотических чувств евреев. Самым популярным шлягером этой войны была «Песнь ненависти к Англии». Услышав ее, Чемберлен задумчиво отметил: «Она такая страстная — наверное, ее сочинил еврей». Он не ошибся: автором был еврей Лиссау.

Крупнейшим идеологом антисемитизма, как мы уже упоминали, был Рихард Вагнер. Его книга «Израиль в музыке» начинается дивным пассажем: «В своем труде я хочу отвлечься от мысли, что все мы в равной степени ненавидим евреев, и перейти к их пагубному влиянию в нашей музыке…»

Знаменитый пианист Иосиф Рубинштейн (нет нужды сообщать, что был он евреем) направил Вагнеру письмо, в котором после выражения глубокой солидарности с текстом просил об одной милости: позволению искупить вину за свое еврейство под сенью мэтра. Разрешение было получено. Так и жил Рубинштейн в Байрете. Делал фортепианные транскрипции опер учителя, исполняя их для гостей с присущим ему виртуозным блеском, а когда Вагнер преставился — застрелился на его могиле.