Эрик Ломакс - Возмездие Страница 24

Один из пленных стоял так, что мог видеть происходящее в бараке. По его словам, обыск поначалу шел спустя рукава. Солдаты бродили вдоль нар, порой беря в руки что-то из вещей. Затем какой-то японец обратил внимание на складки одеяла Тью. Наверное, заметил крошечный кусочек белой бумаги, не больше почтовой марки, будто дразнящий намек на недозволенную шалость. Кусочку бумаги здесь было явно не место.

Охранник с невинным видом щелкнул по нему пальцем и потянул за уголок. Показался небольшой сложенный лист, отлично мне знакомый. На нем была вычерчена довольно верная карта Соломоновых островов. Мы скопировали ее с иллюстрации в какой-то японской газете, которую стащили у охранников. Она была нужна нам, чтобы отслеживать ход событий в сводках Всеиндийского радио, где упоминались жестокие бои на островах Рендова, Мунда и Нью-Джорджия. Одеяло полетело в сторону — и открылась пара самодельных наушников: черные кружочки динамиков, обмотанные холщовым ремешком цвета хаки, ни дать ни взять крошечный спящий зверек.

Дальнейшие поиски, как мы заранее предчувствовали, принесли охране не просто один радиоприемник, а целых четыре, разной степени завершенности. Да, мы не теряли времени даром и с большим тщанием старались повторить прошлый успех. Как и самый первый аппарат, его младшие братья были собраны столь же аккуратно, с любовью, и помещались в кофейных банках со съемным днищем, которое и служило в роли шасси для деталей. При поверхностном обыске сойдет, но сейчас творилось нечто совсем иное.

Когда мы вернулись в бараки, то обнаружили полнейший хаос. Все бросились к личным тайникам… Пусто. Каждый вещмешок, каждая коробочка были вывернуты наизнанку, вытряхнуты, все нары обысканы вдоль и поперек. Даже побеги пассифлоры, тянувшиеся по стене офицерского барака, и те были сорваны и разодраны на кусочки.

Белый день почернел. Пессимисты, в особенности их мрачнейший пророк Джим Слейтер, говорили, что теперь лагерь уничтожат. Оптимисты же надеялись, что такая находка сама со себе достаточна, но вид у них был осунувшийся и растерянный. В тот день лагерь вышел на работу в страхе и молчании. Тью был центром облака беспомощного сочувствия, возясь — без улыбки, одеревенелый от напряженности — над дизель-генератором в мастерской. Ночь выдалась бессонная. Над нарами, словно паутина, висел встревоженный шепоток; одни лишь жуки бодрились, падая с кровли нам на голову и разбегаясь по доскам.

Ранним утром японский комендант лагеря вызвал к себе Тью и еще одного солдата, у которого нашли наибольшее количество вещей, выкраденных со склада. После короткого допроса нарушителей выставили наружу, прямо на солнцепек. При этом температура в тени была градусов под сорок. Они стояли навытяжку, рядом — охранник. Та же самая картина наблюдалась несколькими часами позже. Это было типовое, уже известное нам наказание, и оно могло продолжаться хоть целые сутки.

Днем Тью куда-то отвели, затем он появился вновь, на этот раз с тяжелым кузнечным молотом. Его опять поставили на солнце, вдали от любых источников тени, но рядом с деревянным чурбаном, по которому он и принялся бить своим молотом, раз за разом, час за часом. Глухие удары металла по дереву разносились по всему лагерю как неумолчный звуковой фон, аккомпанировали шагам пленных, когда те шли в мастерские или покидали их. Словно тамтам, оповещающий о каком-то зловещем, безымянном событии.

Тью никто не назвал бы слабаком, но все мы были истощены и уж во всяком случае не годились для бессмысленного оббивания чурбана молотом. Вечером начальник караула послал на пищеблок за едой для Тью. Кухонная команда расстаралась на славу: в большой котелок положили овощей чуть ли не на несколько человек и даже что-то мясное, ополовинив наши скудные запасы белка, а сверху замаскировали невинно выглядящим рисом. Японский офицер заглянул в котелок и махнул рукой: должно быть, белесая клейкая масса выглядела как дополнительное наказание. Тью получил свой ужин.

Его отпустили поздно вечером, до смерти изнуренного, в кровоподтеках, ссадинах и волдырях от солнечных ожогов. Не могу сказать, с чего мы хором решили, что это только начало; должно быть, сработал некий инстинкт, уже накопленный опыт знакомства с японской манерой согласовывать серьезные вопросы в новых инстанциях и на новых уровнях, каждый из которых выдавал свое мнение — или вид наказания.

Невозможно описать, что переживает военнопленный в такие моменты, пока заносится карающая длань. Работа и кормежка продолжались как ни в чем не бывало, однако теперь повсюду витал липкий страх вдобавок к повседневной неопределенности, которая заполняла мысли всякого заключенного. В бараках и на улице люди сбивались в маленькие кучки, бесконечно пережевывая мрачные варианты и перспективы.

Под первый удар попал Билл Вильямсон. Его с транзитной командой направили куда-то на прокладку путей. В тот момент казалось, что ему можно позавидовать: японцы явно решили, что он не столь уж важная птица в нашем подпольном предприятии. Из Билла получился хороший друг, но в военное время расставаться приходится по правилам, которые не дают поднять голову эмоциям. Сдержанность куда безопаснее.

Через неделю этапировали и Тью вместе с пожитками. Хотя ему позволили выходить на работу после первого раунда наказаний, он ни секунды не тешился самообманом, что выкрутился из передряги.

Прошло еще два дня, и в офицерский барак заглянул новостной «курьер» из главного лагеря в Канбури, в миле от нас. Мы узнали, что едва Тью туда попал, как начались многочасовые допросы со зверскими избиениями. После этого его — едва держащегося на ногах — поставили по стойке смирно на улице возле караулки. На пятьдесят часов. Весь день и всю ночь на протяжении двух суток.

10 сентября наступил черед Фреда Смита. Как и Тью, его тоже этапировали в «Аэродромный» лагерь. Бить не били, просто заставили стоять навытяжку — четверо суток подряд. Когда он терял сознание и падал, его поднимали пинками и вздергивали за шиворот. Смит был невероятно вынослив физически, но сотня часов подобных мучений может сломать любого.

Как и всегда, эта новость попала к нам через вторые или третьи руки, причем на расстоянии все выглядело еще ужаснее. То, чего не могли видеть наши глаза, обретало чудовищные пропорции. В будущее тянулись, разбегались ветвистые нити возможных перспектив, одна другой болезненней; лабиринт с ловушкой на выходе. Я уже упоминал о той неопределенности, которая гложет ум заключенного и заполняет его дни напряженной тревогой. Так вот эти три недели были сущим адом неопределенности.

Любой намек на «нормальный», безопасный ход дел был насквозь фальшивым. Перед глазами так и норовили всплыть картинки, где японцы строчат бумаги, перезваниваются, обсуждают, что делать дальше. Словно сидишь в камере смертников, даже не получив формального приговора. И все это время мы наблюдали странную смесь из головотяпства и маниакальной одержимости мелочами: больше никаких обысков японцы не устраивали. Ну почем они знали, вдруг у нас припрятаны и другие радиоприемники? За эти недели мы могли запросто от них избавиться…

Впрочем, на уме было кое-что еще; из памяти не шла история с Поумроем, Ховардом и Келли. В феврале на участке ТБЖД неподалеку от Канбури был совершен побег двумя группами, одна из капитана Поумроя и лейтенанта Ховарда, вторая из трех рядовых под командованием сержанта Келли. Офицеры ушли весьма далеко, хотя пробираться пришлось через каменистые гряды, джунгли, непроходимые заросли кустарника и бамбука. Думаю, у них не было даже карты, хотя бы такого качества, как моя.

Сначала поймали группу сержанта Келли, затем офицеров. Всех шестерых умертвили без какого-либо разбирательства или военно-полевого суда. Одни говорили, что их просто расстреляли на месте, другие заверяли, что палачи не торопились, закалывали штыками по очереди, после того как каждый выкопает себе могилу. Кому верить?

День за днем в офицерском бараке лагеря Сакамото-бутай царили опасения и беспокойство, люди изобретали все новые версии наихудшего развития событий — и тут же от них отмахивались. Я не раз потом задавался вопросом, почему в таких обстоятельствах я не избавился от своей карты. Сейчас у нее был новый тайник: в пустотелом куске бамбука в задней стене сортира за бараком. Наверное, я сохранил ее потому, что она давала какую-то, пусть слабенькую, надежду. Насколько мне было известно, больше никто из пленных не имел на руках столь тщательно вырисованной карты достаточно обширной местности. Вот я и хранил ее на случай, если мы решимся на побег, на тысячемильный бросок к Бирманскому тракту. А потом, она была такая красивая…

21 сентября мы узнали, что нам приготовили.

Ранним утром четверо заросших, расхристанных японцев ввалились в офицерский барак. Один, помнится, был жирный, как боров. Кто-то из них заявил, мол, пять офицеров этапируются в другой лагерь. В нашем бараке жило девять человек, хотя в тот момент внутри находилось семеро. Вот и пришла та минута, которую мы поджидали; наступал конец, и принесла его кучка опустившихся, безразличных ко всему лагерных охранников. Нам с товарищами даже не надо было перекидываться словами: все как один понимали, что происходит. Я присел на нары. Пузатый японец зачитал список: майор Смит, майор Слейтер, майор Найт, лейтенант Макей и лейтенант Ломакс.