Меир Шалев - Несколько дней Страница 24

Глава 9

Ривка Шейнфельд была, без сомнения, самой красивой из всех дочерей семьи Шварц, проживавшей в Зихрон-Яакове. У нее было множество поклонников не только из Зихрона и близлежащих поселений Галилеи, но и из далекой Иудейской долины, Хайфы и Тель-Авива. Мужчины шли в Зихрон-Яаков, как страждущие путники стекаются к оазису в пустыне. Среди них попадались и отчаянные сорвиголовы, и работящие крестьяне, молодые учителя и щеголеватые дети богачей.

Во ночам они жгли костры, жарили на них зерна, подобранные на гумне, пили вино, добытое не самым честным образом с винокурни, и производили жуткий шум игрой на разнообразных музыкальных инструментах.

Девушки тоже наведывались туда. Они встречали мужчин, возвращавшихся из Зихрона, разочарованных и уставших, столь податливых и беззащитных в этот предрассветный час. Люди поговаривали, что именно благодаря Ривке немало девушек нашли себе женихов. Каждый вечер отец запирал ее в комнате, а сам поднимался на крышу и занимал стратегическую позицию, наполовину скрытый шумной листвой высокой пальмы, вооружившись при этом глиняным кувшином с ледяной водой и старой двустволкой, заряженной солью. Ривка наблюдала за перемещениями поклонников под своим окном, и сердце ее наполнялось жалостью к ним, а заодно и к себе самой.

Однажды, направляясь по поручению матери к мяснику, в аллее тенистых пальм, носящих странное название «вашингтонские», она впервые увидела Яакова Шейнфельда. Он был молодым репатриантом, прибывшим в Израиль всего неделю назад и ни сном, ни духом не ведавшим о существовании самой красивой девушки на этой земле.

— Не повторяй моих ошибок и езжай жить в большой город, — взмолилась перед нею мать, когда Ривка объявила о своем намерении выйти за Яакова замуж и переехать с ним на новое место, называемое Кфар-Давид, — нет худшей участи для красивой женщины, чем жить в маленьком поселке.

По поводу этого утверждения я обратился за объяснениями к Папишу-Деревенскому, и он охотно объяснил мне, что каждый поселок или город могут вместить в себя только ограниченное количество красоты, определяемое его величиной и числом жителей. Иерусалим, к примеру, может вместить только с десяток красивых женщин, Москва — около семидесяти пяти, а такая деревня, как наша, — с трудом одну. Совсем как у животных: лошадь после укуса гадюки, может, и выживет, а вот собака — наверняка умрет.

Папиш-Деревенский был довольно желчным и сварливым стариком, как это нередко случается с людьми темпераментными и остроумными, задержавшимися на этом свете сверх всякой меры.

— Было бы намного лучше, — утверждал он, — если бы красота разделялась справедливо между всеми дочерьми Евы, но, к счастью, этого не происходит.

Ривка вышла замуж за Яакова и, уехав с ним в Кфар-Давид, уже через несколько дней убедилась в материнской правоте. Новое место и замужняя жизнь не принесли ей покоя. С появлением Ривки все мужское население деревни перестало спать по ночам, ибо сны о ней изводили куда больше любой бессонницы.

И в же день, и в ту же ночьМужей прогнали жены прочь.Точили девки языки,Шептались, штопая чулки,И приподнявшись на носки,Тянули шеи старики.[62]

Ривка Шейнфельд, прекрасно сознававшая свою красоту, решила теперь во всем следовать советам своей матери и на улице старалась не показываться. Она с охотой выполняла самую грязную и тяжелую работу по хозяйству, не расчесывала волос, а когда была вынуждена появиться на людях, одевала мужнин рабочий комбинезон. Но все эти ухищрения не помогали, а напротив — подчеркивали ее прелесть, ибо, по словам Папиша-Деревенского, красоту невозможно утаить, в отличие от правды. Ее походка была походкой красавицы, осанка и поворот головы красноречиво свидетельствовали сами за себя, а серая грубая ткань комбинезона, что уродливо топорщилась меж ее лопаток, казалась местным мужчинам крыльями райской птицы.

Сама же Ривка всего этого не замечала. Когда же она увидела, как ее муж провожает взглядом незнакомую женщину, сидящую в телеге Рабиновича, она подумала, что, как видно, перестаралась в попытках обезобразить себя.

Тонкими штрихами, полунамеками вырисовывался в ее сознании грядущий поворот событий, карандашными линиями соединяя разрозненные точки в единый рисунок. Утонувшая Тоня, альбинос и его канарейки, пожар и женщина, плывущая по морю зелени, — все это, знала Ривка, не что иное, как неуловимые начала, подобные первым упавшим на землю каплям, предвестницам дождя. Но дальше? Что же будет дальше?

Ривка была умной женщиной и умела предугадывать будущее. Она интуитивно чувствовала вещи, которые до поры до времени скрыты от всеобщего внимания. Грядущие события вызвали в ней чувство, представлявшее собой странную смесь страха и любопытства.

Глава 10

Время от времени в деревне появлялся щеголеватый английский офицер в белоснежном мундире «неви».[63] Его маленький «Моррис»[64] с фанерными бортами, оглушительно дребезжавший и завывавший, заворачивал во двор бухгалтера-альбиноса, у которого офицер покупал канареек.

А однажды пришел слепой птицелов из арабской деревни Илют, что лежала за холмами на востоке. Слепота его никому не бросалась в глаза, так как он уверенной походкой направился прямо к дому Яакоби. Араб постучал в дверь, и альбинос, с несвойственной ему быстротой, пустил птицелова в дом.

— Как ты меня нашел? — спросил бухгалтер.

— Человек идет вверх по ручью, пока не приходит к источнику, а я шел следом за птичьим пением, — ответствовал слепой. — И даже ни разу не упал! — добавил он, широко улыбаясь.

Араб с видимым наслаждением прислушивался к пению канареек, а затем поведал альбиносу о том, что фаллахи[65] кормят своих щеглов и бандуков[66] семенами «умбуза», гашиша.

— Бандук склюет несколько зернышек и забывает, что в клетке, клянусь Аллахом, он распевает, веселится, как жених, и плюет на весь мир.

В следующий свой визит птицелов принес парочку бандуков и не забыл прихватить немного семян гашиша. Бандуки, как и мулы, бесплодны, поэтому, в отличие от канареек или щеглов, их дикая кровь не остываег под влиянием поколений неволи. Владелец не может похвастаться безупречной родословной своих питомцев, зато оттенки голоса и оперения бандуков всегда свежи и оригинальны.

Очарованный альбинос решил угостить их лакомством, еще более вдохновляющим к пению, чем гашиш. Он посеял во дворе мак, а когда взошли ростки, сделал продолговатые надрезы на стеблях и собрал немного белого тягучего сока. Вскоре расцвели, вытянувшись, высокие маки и озарили двор греховно-алым светом. Тяжелые головки цветов раскачивались медленно и плавно даже в самый сильный ветер.

Яаков, живший по соседству, не раз любовался через забор этими огненными цветами и клетками с бандуками, а новая работница Рабиновича никак не выходила у него из головы.

Если долго, не отрываясь, смотреть на маки, а потом закрыть глаза, то на внутренней поверхности век какое-то время еще можно наблюдать их черно-красные головки. Яаков созерцал их часами, то приоткрывая глаза, то прищуриваясь, и не догадывался даже, какую опасность таят в себе подобные эксперименты.

В одну из ночей, через несколько месяцев после прибытия Юдит в деревню, зеленый грузовик бухгалтера въехал в ворота на удивление уверенно и не вихляя. Альбинос, трезвый и энергичный, как ребенок, сгрузил с него мешки с цементом и известью, а также кирпичи, доски и железные прутья.

Яаков проснулся от шума и выглянул в окно. В темноте за забором плавала белесая голова, и, судя по ритмичности звуков, Шейнфельд понял, что альбинос — опытный строитель, а в темноте ориентируется, как кошка. В течение нескольких дней он следил за постройкой, и ему показалось даже, что бухгалтер временами приветливо поглядывает на него. И действительно, однажды вечером альбинос, усевшийся по своему обыкновению с книгой и стаканом в саду, неожиданно снял с глаз темные очки, уставился на Яакова розовым взглядом и радушно улыбнулся.

Страх пригвоздил Шейнфельда к месту, и смутное волнение охватило его.

— Ну, что ты все торчишь у забора? — спросила первая красавица деревни. В ее голосе звучала не обида, а лишь тревога и беспокойство.

— Просто так.

По ночам Ривка прислушивалась к неровному стуку сердца мужа и к змеиному шороху тоски в его груди, а днем затыкала уши, дабы не слышать трелей канареек, предвещавших беду. Ей было неуютно и одиноко под хрустальным колпаком своей красоты, и вспомнила она слова своей матери о том, что у красивых женщин не бывает настоящих подруг.