Эли Визель - Ночь. Рассвет. Несчастный случай (Три повести) Страница 24

Со дня моего прибытия, с первых моих шагов по земле Палестины, эта мысль прочно укоренилась в моем мозгу. Когда я сошел с корабля в Хайфе, два товарища посадили меня в машину и отвезли в двухэтажный дом, который находился где-то между Рамат-Ганом и Тель-Авивом. Считалось, что дом занимает профессор языкознания, поэтому было легко объяснить частые визиты множества молодых людей. На самом деле они, как и я, были курсантами школы террористов. Подвал служил нам подземной тюрьмой, в ней мы держали пленных, заложников и тех наших товарищей, которых разыскивала полиция. Именно здесь ожидал казни Джон Доусон. Тайник был абсолютно надежен. Английские солдаты несколько раз обыскивали дом сверху донизу; полицейские собаки проходили в нескольких дюймах от Джона Доусона, но их разделяла стена.

Нашим обучением руководил Гад. Другие учителя в масках учили нас обращаться с пистолетом, с пулеметом, с ручными гранатами. Мы учились владеть кинжалом, бесшумно душить человека, напав сзади, а также ускользать из любой тюрьмы. Курс обучения продолжался шесть недель. Каждый день по два часа Гад втолковывал нам идеологию Движения. Задача ставилась кратко — изгнать англичан; метод — запугивание, террор и внезапная смерть.

— В тот день, когда англичане поймут, что за оккупацию им придется платить кровью, они уберутся отсюда, — говорил нам Гад. — Это жестоко — негуманно, если угодно, но у нас нет иного выбора. Из поколения в поколение от нас требовали, чтобы мы были лучше, добросердечнее наших преследователей. Результат налицо: Гитлер и лагеря уничтожения в Германии. Мы старались быть праведнее тех, кто заявлял, что их устами глаголет сама справедливость. Хватит с нас! Когда нацисты истребили треть нашего народа, праведники промолчали. Всякий раз, когда речь идет об убийстве евреев, люди помалкивают — двадцать веков истории доказывают это. Мы можем полагаться только на самих себя. Если мы должны стать более жестокими и несправедливыми, чем те, кто угнетал и мучил нас, то так мы и сделаем. Мы вовсе не стремимся приносить смерть, до сих пор нам гораздо чаще отводилась участь жертв, а не палачей. Заповедь Не убий была дана с вершины одной из гор, здесь, в Палестине, и мы одни были обязаны соблюдать ее. Но теперь с этим покончено — мы должны быть такими же, как все. Убийство станет нашим долгом, а не профессией. В ближайшие дни, недели и месяцы у нас будет только одна цель: убивать тех, кто сделал нас убийцами. Мы будем убивать, чтобы снова стать людьми…

В последний день занятий к нам обратился незнакомец в маске. Он говорил о том, что наши руководители называли одиннадцатой заповедью: ненавидеть врага своего. У него был мягкий, застенчивый, удивительный голос, и я подумал, что это сам Старик. Возможно, я ошибся, но его слова воспламенили нашу ярость и заставили нас трепетать от волнения. Еще долго после того, как он ушел, я чувствовал, что все кипит во мне. Благодаря ему я стал частицей мессианского мира, в котором судьба надевает маску нищего, где ни один поступок не проходит бесследно и ни один взгляд не пропадает напрасно.

Я помнил, как седой учитель объяснял мне шестую заповедь. Почему человек не имеет права убивать? Потому что тем самым он принимает на себя миссию Бога, а к таким вещам нельзя относиться легкомысленно. «Что ж, — подумал я, — если для того, чтобы изменить ход нашей истории, надо стать Богом, то мы станем им. Легко ли это? Увидим». — Нет, это оказалось нелегко.

Когда я впервые участвовал в террористической операции, то лишь ценой нечеловеческих усилий мне удалось сдержать рвоту. Я казался себе совершенно омерзительным. Глядя на себя глазами прошлого, я представлял, что одет в темно-серую форму офицера СС. Впервые…

Они бежали, как кролики, словно пьяные кролики, пытаясь укрыться за деревьями. Казалось, у них нет ни голов, ни рук, одни только ноги. И эти ноги мчались, как кролики, одурманенные вином и печалью. Но мы окружили их, заключив в кольцо огня, из которого не было спасения. Мы стояли вокруг с автоматами, и наши пули были подобны пылающей стене, их души разбивались об нее с предсмертными воплями, которые будут слышаться мне до конца моих дней.

Нас было шестеро. Я не запомнил имена пяти остальных, но Гада среди них не было. В тот день он остался в школе, как бы желая показать, что полностью нам доверяет. Он словно говорил нам: «Вперед, вы можете обойтись без меня». Пятеро моих товарищей и я отправлялись убивать, а может, навстречу собственной гибели.

— Счастливо! — сказал Гад, пожимая нам руки на прощанье. — Я буду ждать здесь вашего возвращения.

Я впервые шел на задание и понимал, что, когда вернусь — если вернусь, — то стану другим человеком. Я пройду через мое посвящение огнем и кровью. Я знал, что буду на все смотреть иначе, но мне в голову не приходило, что меня чуть не вырвет.

Нам приказали атаковать военную колонну на шоссе между Хайфой и Тель-Авивом. Конкретное место и время — поворот у деревни Хедера, вторая половина дня. Под видом рабочих, возвращающихся домой, мы прибыли в назначенное место за тридцать минут до часа икс. Приехав чуть раньше, мы рисковали привлечь к себе внимание. Заложив мины по обе стороны дороги, мы заняли намеченные позиции. В пятидесяти ярдах поджидала машина, которая должна была доставить нас в Петах-Тикву. Там нам предстояло разделиться и на трех других машинах вернуться на нашу базу в школе.

Колонна появилась точно по расписанию: в трех открытых грузовиках ехало человек двадцать солдат. Ветер ерошил им волосы, на лицах играло солнце. На повороте первый грузовик подорвался на одной из наших мин, остальные со скрежетом затормозили. Солдаты соскочили на землю и попали под перекрестный огонь наших автоматов. Потеряв голову, они бросились в разные стороны, но наши пули подрезали им ноги, будто исполинская кома, и они падали, крича.

Стычка продолжалась не более одной минуты. Мы отступили в образцовом порядке, и дальше все шло по плану. Гад ждал нас в школе, и мы доложили ему, что задание выполнено. Его лицо раскраснелось от гордости.

— Отличная работа, — сказал он. — Старик ни за что не поверит.

Именно в эту минуту меня охватила тошнота. Я видел ноги, разбегающиеся, как вспугнутые кролики, и почувствовал невыразимое отвращение к самому себе. Я вспомнил страшных эсэсовских охранников в польских гетто. День за днем, ночь за ночью они истребляли евреев точно таким же образом. Повсюду были расставлены автоматчики, и офицер, хохоча или рассеянно жуя, выкрикивал команду: «Огонь!» И коса принималась за работу. Некоторые евреи пытались прорваться сквозь кольцо огня, но лишь разбивали себе головы о неприступную стену. Они тоже метались, как кролики, словно кролики, одурманенные вином и печалью. Смерть косила их.

Да, выполнять миссию Бога было нелегко, особенно, если для этого приходилось надевать серую полевую форму СС. Но убить заложника было еще страшнее. На первой операции и на тех, что последовали за ней, я был не одинок. Разумеется, я убивал, но как член группы. С Джоном Доусоном я буду один на один. Я взгляну ему в лицо, а он посмотрит на меня и увидит, что у меня нет ничего, только глаза.

— Не терзай себя, Элиша, — сказал Гад. Он выключил радио и пристально вглядываясь в меня. — Это война.

Я хотел спросить его, носит ли Бог, Бог Воинств[6] военную форму. Но я предпочел промолчать. «Господь не носит формы, — подумал я. — Господь — участник Движения сопротивления. Он — террорист».

За несколько минут до комендантского часа появилась Илана в сопровождении двух своих телохранителей, Гидеона и Иоава. Она выглядела мрачной и встревоженной, но была еще прекрасней. Ее тонкие черты казались выточенными из коричневого мрамора, на лице застыло выражение глубокой печали. Она была одета в серую юбку и белую блузку, ее губы очень побледнели.

— Потрясающе… эта твоя передача, — буркнул Гад.

— Текст написал Старик, — ответила Илана.

— Но твой голос…

— Его тоже создал Старик, — сказала Илана, без сил опускаясь на стул. Наступила полная тишина. Потом она добавила: «Сегодня я увидела его плачущим. Пожалуй, он плачет чаще, чем мы думаем».

«Счастливчик, — подумал я. — Он хоть плакать может. Если человек заплакал, то он знает, что когда-нибудь перестанет плакать».

Иоав сообщил нам последние новости из Тель-Авива, где царили тревога и напряженное ожидание. Люди опасались массовых репрессий, и все газеты призывали Старика отменить казнь Джона Доусона. О Джоне Доусоне вспоминали даже чаще, чем о Давиде бен Моше.

— Вот потому Старик и плачет, — сказал Гад, отбрасывая со лба непокорную прядь волос. — Евреи до сих пор не избавились от страха перед преследованиями. У них не хватает духу отомстить.