Леонид Сергеев - До встречи на небесах Страница 24

— Игорь, перестань! Ну что ты, в самом деле!

— Да, Игорек, пожалуйста, не надо, — слабо запротестовала поэтесса, а в мою сторону бросила тяжелый взгляд.

Спустя некоторое время в клубе я сидел с совершенно неизвестным детским поэтом Павлом Барто, бывшим мужем знаменитой поэтессы (потомком французских маркизов).

— И чего все носятся с ней? — недоумевал поэт. — Я выдающийся, а не она. Ее просто вознесли на пьедестал, и она, негодница, еще мою фамилию эксплуатирует.

Поэтесса не раз восклицала:

— …И что я взяла эту дурацкую фамилию?

Но, со слов того же Токмакова, когда он с Барто был в Париже, она с гордостью называла себя «маркизой».

Позднее я узнал (от Тарловского), что Барто когда-то напечатала под своей фамилией стихотворение молодого поэта Денисова из Куйбышева, точнее обработала его стихотворение до удобоваримого варианта (стихи она получила на рецензию). Поэт бесновался, писал жалобы в Москву, но ответа не получил. Понятно, Барто заслужила серьезных упреков, но с другой стороны — дети получили не рыхлую, а крепкую, профессиональную вещь. Ей следовало бы поставить две фамилии, или хотя бы указать: «по мотивам такого-то», но видимо, классики рассматривают молодых неизвестных авторов своими подмастерьями.

Наверняка, кое-кому эти заметки не понравятся — это естественно — пусть напишут свои. Древние римляне говорили: «Выслушай другую сторону» — возможно, истина будет посередине. И потом, почему хороший писатель непременно должен быть и хорошим человеком? И Пушкин, и Бунин совершали отвратительные поступки, и автор «Белого пуделя» слыл в кабаках дебоширом; Аркадий Гайдар, как известно, собственноручно расстреливал пленных и топил в реке крестьян Хакасии, Паустовский прогнал студентов литинститута, которые попросили у него немного денег; «я начинал с нуля и вам не помешает», — заявил классик. Но, конечно, есть масса и положительных примеров: Чехов, Горький, Пришвин…

Маститый Сергей Михалков запомнился с лучшей стороны; я знал его шапочно, хотя часто встречал в Доме литераторов. Михалков, будучи всесильным, в отличие от Алексина, вроде действительно что-то делал для детской литературы и помогал некоторым писателям (в том числе моим знакомым И. Пивоваровой и Н. Красильникову), хотя Барков, который два года работал у Михалкова секретарем, говорил:

— Михалков придворный писатель и масон. Он никогда не подписывал просьбы писателей, подписывал Бондарев, а Михалков ссылался на то, что занимается творческими вопросами, «и вообще, — говорил, — спешу к Леониду Ильичу». Он руководил Союзом «из дома», а то и звонил от любовницы, страшно любил женщин. Говорил: «Я поэт и должен искать удовлетворение. Я больше люблю женщин, чем литературу».

Вождь литераторов постоянно возглавлял какие-то съезды, конференции, комиссии — похоже, любил покрасоваться в президиумах, иначе на кой черт ему эти сборища?! Мне, который ни разу не был ни на одном собрании, этого не понять. Может быть, благодаря общественной деятельности Михалков и пользовался покровительством вождей и мог оказывать кое-какую помощь? Но все-таки никак в толк не возьму, зачем такие таланты рвутся к власти? Впрочем, не зря же вождь революции говорил: «Власть, батенька, заманчивая штука»?

Автор гимна имел все мыслимые титулы и премии, но главную детскую премию — имени Андерсена так и не получил. Наверняка, это его огорчало, но доподлинно известно — он не терял надежды ее получить (возможно, еще и поэтому старался быть на виду). Но премию дали художнику Татьяне Мавриной, которая всегда держалась в тени и вообще жила за городом, в Абрамцево. Хотя, безусловно, ради справедливости, эту премию могли бы дать и Михалкову.

Нелишне упомянуть: несмотря на бурную общественную деятельность, Михалков и в старости писал неплохие стихи и не упускал случая блеснуть юмором.

Как-то поэт Яков Аким и прозаик Сергей Иванов выступали перед детьми, что было довольно смело с их стороны (оба заикаются, но, как многие с подобным недостатком, жутко любят поговорить). Уже во время выступления Акима дети начали хихикать, и вдруг появляется еще один заика! Поднялся смех — ребята подумали, что писатели разыгрывают клоунаду. Узнав про эту историю, Михалков (кстати, не раз заявлявший «я не люблю детей») сказал:

— Меня там третьим не хватало (как известно, он тоже заикается).

В восемьдесят лет Михалков женился на сорокалетней женщине; спустя некоторое время редакторши «Премьеры» говорят мэтру:

— …Вы такой талантливый, красивый, веселый. Мы счастливы сотрудничать с вами…

— Да-да, — кивнул Михалков, — но вы забыли сказать, какой я любовник!

Самуила Маршака я слышал по радио, а Корнея Чуковского видел однажды издали — об этих патриархах могу судить только по рассказам приятелей.

Однажды в Малом зале поэт и переводчик Валентин Берестов читал свои переводы и рассказывал о Маршаке и Чуковском, всячески подчеркивая замечательные душевные качества известнейших мастеров. А я пребывал в замешательстве: годом раньше Коваль говорил, что Чуковский был страшно ворчливым и мнительным, и даже в восемьдесят лет ужасно боялся смерти.

— Как-то я прочитал ему невинные стихи про «вечный покой», — рассказывал Коваль. — Пока читал, мэтр ходил по комнате и стучал палкой. Я уж подумал — сейчас огреет меня. А когда я закончил, он затопал ногами, засопел и выпроводил меня.

Критик Николай Халатов твердо заявлял:

— Чуковский был злым и жадным, и детей терпеть не мог. Не зря Блок считал его плохим человеком. Правда, Чуковский, будучи сам Левинсоном, говорил: «Еврей не может быть писателем, в особенности русским писателем». Впрочем, об этом еще раньше говорил Куприн.

А о Маршаке Халатов рассказывал и вовсе чудовищные вещи, будто тот «сдал» всех, с кем сотрудничал в «Чиже», ведь Хармс, Веденский, Вагинов, Алейников, Заболоцкий оказались в тюрьме, а Маршака (и Андронникова) не тронули (Маршак даже получил пять сталинских премий).

Вот такие разные мнения и сокрушительные факты. Прискорбно, если последнее правда, а похоже, что правда, судя по книгам Н. Коняева и сына Заболоцкого.

О ком ответственно могу сказать с теплотой, так это о последнем детском классике — Юрии Сотнике. Я выпивал с ним много раз и всегда поражался его умению «держать удар», всегда любовался его прекрасными старомодными манерами. Несмотря на возраст и семейные трагедии (у него погиб сын), Сотник выглядел великолепно: бодро, подтянуто, на его лице постоянно играла ироничная усмешка. Он входил в клуб писателей, оглядывал сидящих за столами и бурчал:

— И это все писатели? Сколько ж вас развелось! И у всех усталые лица. Что ж вы такого сделали, чтобы устать?! (эти слова Кушак приписывает Ю. Алешковскому, но я слышал их от Сотника; если же что-то подобное произнес друг Кушака, то это наглость — ему, с его неважнецкой, злобной, эпатажной прозой, вообще следовало бы помалкивать).

Наше знакомство произошло так. В то время мои рассказы-очерки нигде не печатали (кроме журнала «Мурзилка»); во взрослых издательствах говорили: «Все это для детей», в «Детгизе» отмахивались: «Это взрослым о детях». Я и сам толком не знал четкого адреса. Так продолжалось до тех пор, пока рукопись не попала к Сотнику — ему, как главному рецензенту ее отдала Н. Степанян из «Сов. России» (об этом уже упоминал). Позднее Сотник признался мне, что вообще не пишет положительных рецензий, потому что «кругом сплошные книжные поэты, а в прозе сплошная литературщина». Мне повезло: неожиданно мэтр прислал не просто одобрительный отзыв — он расхвалил мои записи больше, чем они того заслуживали. Его похвалу я считаю особенно ценной, поскольку услышал ее в начале литературного пути и в тот момент, когда уже собирался забросить свое увлечение. И главное, от кого услышал? От живого классика, которым зачитывался в детстве! У меня сразу появилось второе дыхание. А тут еще позвонили из редакции — мэтр хочет со мной познакомиться, и я вообще чуть не спятил от радости.

В застолье Сотник постоянно «пилил» меня с отеческой усмешкой:

— Вы, Леня, молодой писатель, а уже выпиваете, как классик. И почему вы не перепечатываете страницы с исправлениями? Что это, лень или неряшливость? И почему не следите за собой? Ходите небритый, в не глаженых брюках? И вообще, как я заметил, много валяете дурака!

Но за глаза отпускал в мой адрес только добрые слова, а рекомендацию в Союз писателей и вовсе написал прямо-таки рекламную, ко многому обязывающую (в основном нажимал на какую-то мою интонацию). Думаю, теперь понятно, почему я пишу о нем с особой теплотой.

Кстати, вторую рекомендацию (более сдержанную, но все-таки достаточно мощную) мне дал Фазиль Искандер, с которым позднее мы тоже выпивали, но реже, чем с Сотником. В тот день я чувствовал себя героем, ходил по ЦДЛ как седой петушок, вообразивший себя страусом (мне уже бахнуло сорок и я лысел, толстел и прочее) и всем улыбался, как придурковатый — известное дело, в волнующие моменты не я один, многие глупеют.