Юрий Гончаров - Большой марш (сборник) Страница 24

Меня тоже до крайности испугало быть оторванной от мамы, оказаться в немецкой колонии для детей. «Мамочка, я не хочу в колонию!» – твердила я, роняя слезы. Мне было так жутко, что я даже схватилась руками за маму и не разжимала их, как будто уже шли к нам, чтобы меня увести…

Надо было пристроиться где-нибудь на отдых и ночлег, и мы стали проситься во дворы. Поговорили с одной хозяйкой, с другой, третьей. Все они отвечали, что у них полно, ни в доме, ни во дворе не ступить ногою. Зашли еще к одной – то же самое. Не находя нигде пристанища, мы прошли несколько переулков. В конце последнего был пустырь с репейниками и лопухами, и на нем мы увидели примусного мастера Шпарака с его женой, невесткой и внуком. Они находились на этом месте уже второй день. Для спанья у них был сооружен шалашик из старого брезента, клеенок и одеял. Тлел костерчик из коровьих навозных лепешек, над ним на палке висел закопченный казан с остатками какого-то варева. Сам Шпарак, заметно исхудавший, уже не производивший впечатления толстого, но все равно широкий и большой, с серебряной щетиной вокруг лица, сидел возле шалашика, скрестив ноги, и копался в примусе какой-то местной хозяйки, – работа нашла его и тут.

– Что я говорил – вашей тележки хватит объехать вокруг света! Шпарак всегда работает с гарантией! – приветствовал он нас с хрипом и удушьем в груди. Сначала он узнал нашу тележку, а уже с нее перевел глаза на нас.

На его костерке мы с мамой час спустя сварили последнюю нашу картошку, что у нас еще оставалась, и съели – без хлеба, но с солью. Соль дал Шпарак, насыпал щедрую щепоть своими корявыми черными пальцами на сорванный лист лопуха. Я знаю, он дал бы и хлеба, но хлеба у них самих не было ни куска.

В сумерках широкая котловина, в которой лежало село, выглядела как огромное становище степных кочевников: во множестве мест краснели костры, поднимались дымы, сливаясь в синевато-сиреневую мглу, густо, как молоко чашу, наполнявшую всю котловину до краев. Перед темнотой стали ходить какие-то люди в полунемецкой форме и совсем гражданские и кричать, чтобы затаптывали, тушили костры; немцы боялись ночных советских самолетов.

У маленького Вовки, внука Шпарака, разболелся животик, он плакал, его качала на руках поочередно вся семья – молодая мать, которую звали Зоей, жена Шпарака – сухонькая, сутуловатая, темнолицая женщина, сам Шпарак. Казалось, полуторагодовалый Вовка в одеяльце – не для его грубых рабочих рук, но он держал сверточек на удивленье умело и нежно, – будто всю свою жизнь был не мастером по железу, а нянькой или вынянчил на своем веку множество детей и внуков. На руках у него Вовка наконец затих и уснул, и его уложили в шалашик. А Шпарак в стороне долго, до полуночи, кашлял, бормотал своим хриплым, свистящим голосом, подавленно и растерянно обсуждая с женой, как им быть – идти ли на регистрацию всем вместе или отдельно от Зои с Вовкой. Она русская, это записано у нее в паспорте, немцы должны пропустить ее дальше. А если предстать перед ними как одна семья – они могут посчитать всех евреями. А если еще узнают, что сын, Зоин муж, в армии, командир – о, тогда уж наверняка не пощадят ни ее, ни внука…

Мы лежали с мамой в пыльном бурьяне рядом с нашей тележкой, и пока не сморил меня сон, я слышала этот их разговор – сбивчивый, с частыми вздохами и тяжелым молчаливым раздумьем, вполголоса, в котором главным для обоих было – как спасти, сохранить внука. О своей участи Шпарак и его жена не говорили. Понимали – выхода у них нет, и были готовы ко всему, что может с ними случиться…

12

Рано-рано, еще при сером небе и желтых звездах, Шпарак разбудил маму и сказал:

– Зоя и Вовочка спят, а мы с Соней пойдем… Если все хорошо – встретимся с нею в школе. А если… Пусть бережет Вовочку. Яша его так целовал, когда уходил в армию. У нас только один сын и только один внук…

Они ушли налегке, ничего не взяв из вещей, что привез сюда на себе Шпарак.

Солнце уже светило на землю, когда в шалашике проснулся Вовка. Было слышно, как он зачмокал губами, стал попискивать. Потом послышалось беспокойное: «Де́дя где? Где де́дя?»

Зоя ему что-то говорила, успокаивая; она встала раньше и все сразу же поняла, еще до маминых слов. Но Вовка не замолкал, ему было непривычно, что ласкового дедушки, наклонявшегося над ним при каждом его пробуждении, нет возле, и он продолжал недоуменно и требовательно лепетать: «Де́дя… де́дя… Где де́дя?»

Бросив тележки на пустыре, мама, я, Зоя с Вовкой пошли к мосту – узнать, что там делается, а главное – о судьбе Шпараков.

У моста было то же, что мы уже видели: словно улей, гудела и толклась большая толпа, стояли и расхаживали немецкие солдаты с оружием. За речкой, на другой стороне лога, на своем месте стояли столы с сидевшими за ними офицерами. На взгорке высилось унылое здание школы с разбитыми окнами, возле которой тоже толпились люди.

Еще одна группа людей стояла недалеко от столов с офицерами. Ее сторожил немецкий автоматчик. Мы стали вглядываться, и я первая увидела в ней Шпарака и указала на него маме и Зое. Жена его сидела на земле, вероятно, устав от долгого стояния. Вид у людей был особый, не такой, как у тех, кто томился перед мостом или у школы, – полностью обреченный, безнадежный.

Мама и Зоя нервно засуетились. Зоя заплакала, у мамы задрожали руки.

– Боже мой, что же делать?! Что-то надо же сделать! – повторяла мама. – Давайте передадим им деньги, может быть, их отпустят за деньги…

Эти мамины слова услышал мужчина из толпы у моста, сказал – как знающий обстановку:

– Не хлопочите, это бесполезно. Советские деньги для них не деньги, да и никакие тут не помогут…

Автоматчик окриками и движениями автомата уже поднимал на ноги группу, в которой был Шпарак со своею женой. Появились еще два немца, что-то скомандовали – и под их конвоем кучка отобранных людей пошла куда-то в сторону, за вершину холма. Почти все были пожилые и старики и почти все – евреи. Кто прихрамывал, кто торопливо, спотыкаясь, семенил. Мы следили за ними глазами, пока они не скрылись. Зоя всхлипывала, вздрагивая, мама будто закаменела, лицо ее было белым…

13

Как нестерпимо-тягостно тянулись в Хохле дни! Все они были нескончаемо-долгие, накаленно-знойные, с безжалостно пекущим солнцем, душной пылью, застилающей улицы от каждой проехавшей повозки, немецкой автомашины. Сухой жар зримыми прозрачно-дрожащими волнами стекал с окрестных холмов в хохольскую котловину. Как ни горячи были его потоки, как ни пламенно обдавали они тело, а все казалось, что они несут в себе и что-то знобкое, какой-то холодноватый, сверлящий сквознячок. Так сказывалось нервное напряжение, тревожное ожидание своей судьбы, которые мучили каждого из многих тысяч людей, переполнявших Хохол.

Деревенская девочка моих лет из недалекого дома, с гуттаперчевой куклой в пестром лоскутке, несколько раз застенчиво подходила к нашему лагерю на пустыре. Ей хотелось поиграть со мной. Но у меня не было никакого желания, и девочка оставалась в недоумении, почему я не хочу с ней играть, почему меня не заинтересовывает ее нарядная кукла, явно выменянная ее родителями у каких-то горожан.

А во мне точно уже не осталось ничего детского, меня занимали совсем взрослые заботы, заботы нашего с мамой существования. Мама поручила мне заготавливать топливо для костра, и я часами бегала вокруг, старательно выискивая и подбирая все, что могло сгодиться: солому и коровьи лепешки, щепочки и прутики, древесную кору, осыпавшуюся с трухлявого пня. Раза два в день мама уходила к мосту – узнать новости, слухи, все важные известия узнавались там, приносились оттуда, а я, оставшись на пустыре возле нашей тележки и сооруженного стариком Шпараком шалашика, в маленьком тазике, захваченном из бабушкиного дома, стирала с кусочком серого мыла свои трусишки или платьице и ждала, с чем придет мама, что она расскажет. Ближе к вечеру, когда местные жители доили своих коров, мама отправлялась по хатам – купить или выменять на что-нибудь из наших вещей молока и хлеба, а я в одиночку опять занималась какими-нибудь нужными хозяйственными делами и опять с нетерпением ждала маму, гадая, вернется ли она с удачей или у нас и в этот вечер не будет никакого ужина.

Если у меня выпадало совсем свободное время, я не тратила его попусту, в такие часы у меня тоже было занятие: я ходила от одного людского сборища в нашем переулке к другому и слушала, что рассказывают те, кто покинул город после нас и знает то, что при нас еще не случилось. Одни очевидцы сообщали, что возле Дворца пионеров на фонарном столбе они видели девушку, повешенную немцами по подозрению в том, что она разведчица, отправленная нашими с левобережной стороны. В других кучках шли разговоры, что на бывших Романихинских складах возле вокзала осталось много муки и сахара; напрасно наши в последний момент не раздали эти запасы населению, теперь все заберут немцы. На путях у Курского вокзала, говорили другие, тоже осталось немало вагонов с продовольствием и всяким добром, – как жаль, что их не сумели вывезти! Кто-то близко видел горящий завод имени Коминтерна, а пожилой рабочий с этого завода с пристрастием допытывался, что именно там горело, какие цеха, не тот ли, в котором он работал.