Татьяна Москвина - Смерть это все мужчины Страница 24

– Хорошая картинка – «Закрыли химчистку».

– Да, – отозвался Фирсов, хлопоча над закуской. – У Лёньки целая серия была. «Требуются фрезеровщики» – там бомжик стоит у ворот завода и смотрит на доску вакансий, потом «Купил сыну пианино», где мужичок взмыленный командует грузчиками, и такой он, знаешь, гордый и довольный, но весь в напряге, вдруг опять что-нибудь к чёрту пойдёт… А самая печальная вещь называлась «Ушла из дома и не вернулась». Девушка, счастливая, в белом платье, идёт по лесной дороге, и с ней медведь и заяц, только если приглядеться, видно, что платье порвано, ноги в крови и на шее синяки. Вроде как продал. Жаловался мне, что, пока картина тут висела, у него начались проблемы – нарушение сна, то да сё. Знаешь, с картинами дело такое – открываешь какое-то пространство, и оттуда может что хочешь вылезти. У Лёньки эта девушка была непростая, пограничная, из бродячих… ты меня понимаешь?

– Да, отлично понимаю. А ты сам-то что рисуешь?

– Я сейчас покажу.

7

Он принёс целую папку, волнуясь и по обыкновению покашливая от стеснения.

– Ты учти – это ни для кого, ни для чего, просто так, когда минутка есть свободная…

– Ни для кого и ни для чего, просто так – значит, для души. А это очень важно. Ужасно интересно, что у тебя на душе.

Фирсов творил с помощью цветных гелевых ручек в школьных тетрадках рисования – самых дешёвых. То были замечательно красочные и уютные узорчатые фантазии из птиц, зверей, цветов, ягод и деревьев. Без людей. На каждый рисунок, видно, уходила тьма времени, так аккуратно и тщательно были выведены все завитушки, изгибы, зубчики и краешки. На обороте листа Фирсов проставлял название и дату завершения. «Лисицы и лисички», 13 января 19… г., «Дуб и рябина», 4 марта 20… г., «Грибной царь», 22 мая 20… г., «Морской кот», 9 июня 20… г.

– Господи, Андрюша, не ожидала. Это прекрасно… Но такое можно в детском саду на стенки вешать, приобщая малышей к русскому духу. Я думала, ты тут сидишь и какие-нибудь эротические грёзы воплощаешь. А ты вон что. Неужели тебе дома даже это рисовать не разрешают?

Счастливый моим одобрением, Фирсов стал объяснять:

– Дома я пользу должен приносить, там другие дела. Ты что, могла бы спокойно видеть мужика, который сидит порожняком в углу и часами рисует грибы и зверушек, как пятилетний?

– Да почему ж нет-то? Кот какой славный – это тот кот, из лукоморья, он с цепи сорвался и ушёл в свободное плавание. И рыб сколько наловил, ай-ай. Молодец, вольный морской кот. Дуб и рябина – это герои нашей грустной песни, да? «Как бы мне, рябине, к дубу перебраться», и вот, значит, перебрались как-то, сцепились листьями и плодами. Красиво. А вот «Поминальные птицы»-то страшненькие, у них же глаза в клювах, человеческие глаза? Я и всегда знала, что ты талантливый, а теперь уж не знаю, что сказать.

Кажется, он чуть не заплакал.

– Давай, Алькин, выпьем. Я так рад, что мы с тобой вместе и одни, и поговорить можно. Аль, я тебя люблю.

Бледная докторская колбаса, неунывающие шпроты, скучная корейская морковь в пластиковом контейнере. Добротный деревянный стол на толстых ногах. Жалкие декорации малобюджетного жизнеподобного театра.

– Андрюша, считай, что я этого не слышала.

– А ты слышала.

– Ты хочешь, чтобы я тебе поверила?

– Зачем тут верить или не верить, когда ты знаешь, что это правда.

– Не смотри так, это нестерпимо. Ну разве можно смотреть как годовалое дитя – прямо в глаза и не моргает.

– Интересно, если мне нравится так смотреть? У тебя аномальные глаза. Всё время разного цвета – то светло-серые, то голубые, то морской волны.

– А сейчас?

– Сейчас потемнели, как море перед бурей.

– Глаза аномальные, подумаешь. Я вообще ненормальна.

Фирсов не забывал между тем подливать мне горючего.

– Ты нехорошо пьёшь. Быстро и много.

Он удивился. Как большинство пьяниц, он считал, что с ним всё в порядке.

– Обыкновенно я пью. Знаешь, я сколько работаю? Был бы алкашом, послал бы всё к едрене-фене и лежал на диване. Сейчас я вообще не пью, а лекарство принимаю – для храбрости.

– Боишься, а всё равно пристаёшь. Это у вас трогательная черта. И вот уж он, голубчик, на каталке, в инфарктном отделении – и всё ж таки достает силёнок разглядеть, как там сестричка, ничего или так себе.

– А нам положено приставать. По закону. Ничьё – значит, моё.

– Я, по-твоему, ничья?

– Ты абсолютно одна. Как заколдованная. Обведена чертой, и никого рядом не представить, да и не нужно совсем. Я тоже, конечно, не вариант, но я хоть люблю тебя.

– Это ты спьяну говоришь. Завтра забудешь.

– Тебя забудешь, как же.

– Я давно смотрю, как ты напиваешься, и знаешь что? Ты такой симпатичный человек, что и в нетрезвом виде не производишь отталкивающего впечатления. Ты даже хорошеешь, становишься разговорчивее и спокойнее. Ты как будто воссоединяешься с вытесненной частью своей личности – с той, что тебе не нужна в быту, которая тут сидит и рисует и которая, наверное, в самом деле меня любит. Но если тебе для полноценного самочувствия, для объединения разных частей себя нужен алкоголь, то это надёжная дорога никуда, Андрюша.

Речь произвела впечатление, Фирсов опечалился.

– Может, Алькин, и так. Но тогда – будь что будет, я нарочно себя переделывать не стану. Если не пить, я свихнусь. Я не выдержу. Я всем должен, перед всеми виноват. У меня скоро что-нибудь перегорит в голове, и пусть они тогда возятся с придурком. Очень мечтаю: лежать и мычать. Нину бы устроил такой смирный муж, без движений, на вечном приколе – не пьёт, не гуляет. За всё отвечать надо, за жизнь, за детей, за дурищ этих, жёнушек моих, а я не богатырь. Так себе человек. Вот сижу и пью, и пожалуйста, осуждай меня. Да, ты умница, красавица, а я буду себе спиваться понемножку, и прекрасно!

При этих словах Фирсов взмахнул рукой и очень кстати сшиб ополовиненную нами бутылку водки. Ошарашенно посмотрев на лужу в осколках, он поступил решительно: встал передо мной на колени, прямо в водку, и сказал текст, рискующий прослыть бессмертным.

– Алька, давай я тебя трахну? Так хочу, что не могу больше.

8

Она. Ты не спросил. Не было вопроса.

Он. Какого?

Она. Про то, много ли у меня было мужчин.

Он. Какая мне разница? Ну расскажи, если хочешь.

Она. Нет, не хочу. Вообще ничего не хочу. Время бы остановить, и всё. Занятные вышли поминки.

Он. А знаешь, я заметил, как раз на похоронах и хочется наоборот – чего-нибудь жизненного.

Она. А на свадьбах – удавиться.

Он. Ага. И чего ты боялась? Плохо тебе было?

Она. Я боялась не того, что мне будет плохо, а того, что будет хорошо. Слишком хорошо.

Он. Что потом будет больно расходиться?

Она. Мы что, уже расходимся?

Он. Нет, что ты. Да и некуда. Теперь до пяти лежать можно, до метро.

Она. Так поезжай на такси. В самом деле. Зачем томиться до пяти. Денег нет, что ли? Я тебе одолжу.

Он. Никаких твоих денег я не возьму, и не злись. Хотел бы уйти, так ушёл бы, не волнуйся. Раз ты моя любимая женщина, ты вообще не должна ни о чём волноваться.

Она. Я попробую. Значит, лежу и ни о чём не волнуюсь… Надо платье поднять, мы вона как одежду раскидали. И хорошо, что матрас на полу, а то бы разломали всё к чёрту, точно. Мы с тобой во что-то превратились, правда?

Он. Во что мы превратились? Мы были как есть, мужчина и женщина.

Она. А всё-таки что-то жуткое в этом есть, древнее. Выметает из жизни. Потом надо возвращаться, возвращаться… на прежнее место. А его уже не существует.

Он. Тебя это выметает из жизни? Меня нет. Я как раз чувствую, что живу. Тем более, знаешь, столько лет думал о тебе, мечтал…

Она. Наворожил, значит. Ну, расскажи, сладко ли владеть мной.

Он. Э, ты этого и представить себе не можешь.

Она. Конечно, не могу. Мироощущение человека с хуем мне категорически недоступно.

Он. Ну, знаешь, я тоже не очень понимаю, что вы чувствуете и как вообще живёте.

Она. Как мы можем жить? Не живём – мучаемся. Что за жизнь без хуя-то. Умные люди давно написали – завидуем и грезим, как бы вам его отрезать и себе приспособить.

Он. Ничего, смешно. А на самом деле как?

Она. На самом деле все должны сейчас вот так лежать, как мы с тобой, и ничего тогда не будет – ни зависти, ни страха, ни вражды. Какая у тебя спинка хорошая, мягкая.

Он. Я что-то располнел малость в последнее время. Ношусь по халтурам, ем дрянь всякую.

Она. Это ничего, мы всяких любим – лысых, толстеньких, мохнатых, косоглазых. Это вы к нам придираетесь. Бедные женщины! Ты бы сделал хоть раз эпиляцию или поголодал полгода.

Он. Эпиляция – это что за птица?

Она. Волосы выдирать на теле.

Он. У тебя нет никаких волос.

Она. Нету. Я беспросветно женственна.

Он. Это да. Как тебя муж отпустил? Я бы ни за что. Ты бы у меня из постели не вылезала.

Она. Я сама от него ушла, убежала, вырвалась… Обижал он меня очень.

Он. Сволочь. Ну и забудь про него, похорони.

Она. Ох, Андрюша, я так и сделала. Слушай, посоветуй мне что-нибудь. Мне сильно что-то тревожно… Я обычно сдерживаюсь, но природа у меня там, внутри, могучая, и я, например, подвержена приступам бешеного гнева. И не в состоянии себя сдержать никак. И в гневе я могу ужас что натворить. Пожелать смерти, несчастья, болезни. И так сильно, что оно может сбыться.