Кристофер Мур - Агнец Страница 24

— Ну? И что она делает? — спросил Джошуа.

— Снимает с меня одежду.

— А теперь?

— Снимает с себя одежду. Ой, есусе. А-ай!

— Что? Вы уже прелюбодействуете?

— Нет. Она трется всем своим телом обо все мое тело. Легонько так. А если я шевелюсь, лупит меня по физиономии.

— И как тебе?

— А ты как думаешь? Когда тебя лупят по физиономии, ощущение такое же. Недоумок.

— Я не о том. Как тебе ее тело? Чувствуешь себя грешником? Похоже, что о тебя трется сам Сатана? Ты сгораешь на медленном огне?

— Ну, примерно. Ты все правильно понимаешь.

— Врешь.

— Оу ай!

Затем Джошуа сказал что-то по-гречески, чего я не совсем уловил, а шлюха ему ответила — ну, как бы.

— Что она сказала? — спросил Джош.

— Не знаю. Видишь ли, я не очень силен в греческом.

— Я тоже. Я не понял, что она сказала.

— У нее рот занят. Она приподнялась.

— Уже нет, — сказала она по-гречески.

— Эй, а я понял!

— Она держала тебя во рту?

— Ага.

— Какая гнусность.

— Но ощущение вовсе не гнусное.

— Правда?

— Ага, Джош, и я должен тебе сказать, это поистине… о господибожемой!

— Что? Что случилось?

— Она одевается.

— Вы уже нагрешились? И всё?

Шлюха сказала что-то по-гречески, и я опять не понял.

— Что она говорит? — спросил я.

— За те деньги, что мы ей дали, с тебя хватит.

— И как — теперь ты понял, что такое прелюбодеяние?

— Не очень.

— Ну так дай же ей еще денег, Джошуа. Мы останемся здесь, пока ты не научишься всему, что должен знать.

—Ты хороший друг, раз согласен так ради меня страдать.

— Не стоит благодарности.

— Нет, правда, — сказал Джошуа. — Больше самого себя возлюбил ты друга своего.

— Хорошо сказано, Джош. Запомни — потом пригодится.

И тут заговорила шлюха:

— Ты хочешь знать, паренек, каково мне это все? Как работа. Если хочешь, чтобы что-то получилось, —плати. Вот каково мне это все.

(Это мне Джошуа потом перевел.)

— Что она сказала? — спросил я.

— Ей потребна плата за грех.

— И сколько?

— В данном случае — три шекеля.

— По рукам. Уплати же ей.

Сколько бы я ни пытался — а я пытался, — похоже, никак не удавалось втолковать Джошу то, что он хотел знать. За следующую неделю я сменил еще примерно полдюжины шлюх и спустил большую часть наших дорожных средств, но он все равно не понимал. Может, предположил я, как раз этому среди прочего должен научить Джоша волхв Валтасар. А сказать по правде, мне стало жечь краник, когда я писал, и очень хотелось сделать перерыв в обучении моего друга тонкому искусству прегрешенья.

— Если мы направимся в Селевкию морем, это меньше недели, а оттуда день пешего пути до Антиохии, — сообщил Джошуа, поговорив с моряками, которые выпивали на постоялом дворе. — А посуху — от двух до трех недель.

— Значит, морем, — сказал я. Смелое решение, если учесть, что я в жизни не ступал на корабельную палубу.

Мы нашли широкое римское торговое судно с задранной кормой — оно отплывало в Таре. А по пути заходило во все порты, включая Селевкию. Капитаном был жилистый востролицый финикиец по имени Тит Инвенций. Он утверждал, что в море вышел в четыре года и пару раз сплавал до края света — пока у него яйца не отвалились, хотя какая связь, я так и не понял.

— Что вы умеете? Чем занимаетесь? — спросил нас Тит из-под своей широченной соломенной шляпы.

Он наблюдал за рабами, грузившими в трюмы кувшины вина и масла. Глаза у Тита были как черные бусины — они прятались в морщинистых пещерах. Еще и не так сощуришься, если всю жизнь на солнце смотреть.

— Ну, я — каменотес, а вот он — Сын Божий, — ухмыльнулся я. Мне взбрендило, что так мы будем выглядеть разнообразнее, чем просто два каменотеса.

Тит сдвинул соломенную шляпу на затылок и смерил Джошуа взглядом:

— Сын Божий, значит? И как доход? Джош хмуро глянул на меня.

— Я знаю каменное и плотницкое дело, и у нас обоих — сильные спины.

— На борту мало пользы от каменотесов. А в море раньше выходили?

— Да, — ответил я.

— Нет, — ответил Джош.

— Он в тот день болел, — сказал я. — А я выходил в море.

Тит хохотнул.

— Отлично. Значит, поможете кувшины грузить. В Сидон я везу партию свиней, и если вы не дадите им взбеситься или подохнуть в этой жаре, может, от вас какая польза и будет. Но я и плату с вас возьму.

— Сколько? — спросил Джош.

— А сколько у вас есть?

— Пять шекелей, — ответил я.

— Двадцать шекелей, — ответил Джошуа.

Я ткнул Мессию под ребра так, что его скрючило.

— Десять шекелей, — сказал я. — По пять с носа — я вот что имел в виду.

Такое чувство, что торговался я с самим собой, и притом не очень успешно.

— Стало быть, десять шекелей плюс любая работа, которую я вам найду. Но если сблевнете мне на палубу, полетите за борт, ясно? Десять шекелей — или идите пешком.

— Воистину, — сказал я и поволок Джоша по причалу туда, где рабы таскали кувшины.

Отойдя от капитана Тита подальше, Джошуа сказал:

— Надо сообщить ему, что мы евреи. Мы же не можем возиться со свиньями.

Я схватил за ушки огромный кувшин с вином и потащил его к судну.

— Это ничего. Они ж римские свиньи. Им все равно.

— А, ну тогда ладно. — И Джош тоже подхватил кувшин себе на спину. Тут до него дошло, и он снова опустил его на плиты. — Не, погоди — ничего не ладно.

Следующим утром, с приливом, мы отплыли: Джошуа, я, команда из тридцати человек, Тит и полсотни предположительно римских свиней.

Пока мы не отчалили — а Джош и я сидели на одном длинном весле — и не вышли из гавани; пока не высушили весла и за нашими спинами над палубой брюхом прожорливого джинна не надулся огромный квадратный парус; пока мы с Джошем не забрались на высокую корму, где Тит управлял одним из двух длинных рулей, и я не оглянулся к земле и не понял, что не просто не вижу города, а не замечаю вообще ни единого проблеска суши на горизонте, — до тех пор я и понятия не имел, что во мне глубоко затаился страх мореплавания.

— Мы слишком далеко отошли от земли, — сказал я. — Очень и очень далеко. Ты бы рулил поближе к земле, Тит. — И я показал в общем направлении суши, на тот случай, если Тит не уверен, куда ему следует рулить.

Ну ведь логично, как вы считаете? То есть я же родился в безводной местности, на континенте, где даже реки — просто влажные канавы. Народ мой родом из пустыни. Море пересекал единственный раз, и то пешком. Плавать по нему… ну, в общем, противоестественно.

— Если б Господь хотел, чтобы мы плавали по морям, мы бы рождались… э-э, с мачтами, — сказал я.

— Глупее ты ничего не мог ляпнуть, — сказал Джошуа.

— Плавать умеешь? — спросил Тит.

— Нет, — ответил я.

— Умеет, — сказал Джошуа.

Тит схватил меня за шиворот и швырнул с кормы в море.

Глава 10

Мы с ангелом посмотрели кино про Моисея. Разнил рассвирепел, потому что в кино не показали ангелов. Ни один персонаж не походил на египтянина, а уж их-то я в жизни повидал.

— Моисей разве так выглядел? — спросил я Разнила, который отколупывал корочку от пиццы с козьим сыром в паузах между плевками ядом в экран.

— Нет, — ответил Разиил, — но вот тот другой парень сильно смахивает на фараона.

— Правда?

— Угу, — сказал Разиил. С непристойным звуком он высосал через соломинку остатки колы и швырнул картонный стаканчик через всю комнату в мусорную корзину.

— Так ты был там во время Исхода?

— До него. Я отвечал за саранчу.

— Ну и как?

— Паршиво. Мне хотелось жабью чуму. Мне жабы нравятся.

— Мне жабы тоже нравятся.

— А жабья чума бы не понравилась. Но за нее Стефан отвечал. Серафим. — Он покачал головой, будто я должен знать про серафимов какую-нибудь пакость. — Мы тогда много жаб потеряли… Хотя, наверное, все и к лучшему, — вздохнул он. — Нельзя же поручать жабью чуму тем, кому нравятся жабы. Если б я за нее отвечал, вышел бы дружеский лягушачий междусобойчик.

— И ничего бы не получилось, — поддакнул я.

— А что — так получилось, что ли? То есть это же все Моисей придумал. А он — еврей. Для евреев лягушки нечисты. Для евреев они — чума. А для египтян с неба вдруг — целое пиршество лягушачьих лапок. Тут Моисей обсчитался. Хорошо, что мы не послушались его насчет чумы из свинины.

— Вот как? Он такую хотел? Чтобы поросята с небес падали?

— Куски поросят. Ребра, окорока, ножки. И все кровавое — так ему хотелось. Понимаешь, да? Нечистая свинина и нечистая кровь. А египтяне бы всю эту свинину сожрали. Мы его убедили кровью ограничиться.

— Ты хочешь сказать, Моисей — придурок? — Я без иронии спросил: я же понимал, что задаю вопрос самому непреходящему из всех придурков. Но все же…

— Нет, просто его результат не волновал, — ответил ангел. — Господь ожесточил сердце фараона, и тот не хотел отпускать евреев. Хоть крупный рогатый скот с неба пуляй, ему все едино. Он бы не передумал.