Карен Бликсен - Семь фантастических историй Страница 24

Для Афины, верно, было так ново чувство страха, что оно ей странным образом нравилось. Едва ли, думал Борис, что-то еще, кроме смутно чуемой опасности, привело ее нынче в Седьмой монастырь. И чего она боится? Что я или тетушка ее осчастливим? Вот она — молитва трагической девы: блистать при дворе, быть счастливой супругой и благополучной матерью семейства — Господи, избави! Мастеру трагических ролей, ему оставалось лишь аплодировать.

Он чувствовал, что ощущенье опасности в ней разрасталось из-за тетушкиного обращения. Старая дама и прежде была ей другом, но другом строгим. Все почти, что говорила и делала Афина, в стенах монастыря оказывалось не то и не так. Она всегда понимала, что старая дама стремилась благожелательнейше упрятать ее, в клетку. Нынче же эти старые глаза покоились на ней с тихим одобрением, все, что говорила она, встречалось улыбкой согласия, нежной, как ласка. Клетку надежно упрятали. Курившийся в ее честь фимиам был так же нов для Афины, как и шампанское, и, окутываемая благовонной дымкой и справа и слева, она не могла вы дышать в прелестной столовой, не будь она твердо уверена, что, стоит ей пожелать, за ее спиной тотчас отворится дверь, ведущая к лесам Хопбаллехуза.

Борис, кое-что знавший насчет этой двери, поднял веки, нежные, как листья мимозы, и заглянул ей в пылающее лицо. Разве сам граф-отец не называл ее ночной птицей, которой свет режет глаза? А Борис вот пятился, так сказать, перед ней шаг за шагом, светя ей мерцающим шандалом в лицо. Она мигала, но шла за ним, не упираясь.

Канониса захмелела от тайной радости, которая должна была оставаться темной загадкой для ее гостей за пиршественным столом, но светилась во тьме. То и дело она утирала глаза и рот надушенным кружевным платочком.

— Моя прабабушка, — рассказывала канониса, — вышла вторым браком за посла в Париже и прожила там двадцать лет. Это было при регентстве. В своих мемориях она записала, как в тысяча семьсот двадцать первом году, на Рождество, Святое Семейство пожаловало в Париж и оставалось там двенадцать часов. Вся вифлеемская пещера-вместе с яслями и чугунками, в которых святой Иосиф грел питье для Пречистой, таинственно перенеслись в садик небольшого, посвященного Святому Духу монастыря. Вол и осел перенеслись туда же вместе со своей соломой. И вот, когда монахини сообщили о чуде при версальском дворе, их попросили о нем молчать. Боялись, как вы народ не понял дело так, что небеса разгневались на господ за развратную жизнь. Однако сам регент во всем параде, при всех своих драгоценностях, прихватив свою дочку, герцогиню Беррийскую, кардинала Дюбуа и избранных дам и кавалеров двора, отправился оказать почтение Божьей Матери и ее супругу. Прабабку мою так чтили при дворе, что она, единственная иностранка, сподобилась пойти с ними вместе. До конца своих дней она сберегала парчовое платье с меховой оторочкой и длиннющим шлейфом, которое надела для этого случая.

Регент ужасно разволновался, когда ему доложили о происшествии. При виде Пресвятой Девы он пришел в небывалый экстаз. Качался, постанывал. Надо вам сказать, что красота Божьей Матери, не имея себе равных, была, однако, такого сорта, что не будила никаких земных страстей. С подобным герцог Орлеанский еще в жизни своей не сталкивался, и он не знал, что ему предпринять. Он краснел, он бледнел и в конце пригласил ее отужинать у герцогини Беррийской, обещался выставить вина и влюда, доселе не виданные, и пригласить графа Нуарси и мадам де Паравер.

Герцогиня Беррийская в те поры была на сносях, и злые языки поговаривали, что не без помощи отца своего, Регента. Она кинулась в ножки Пресвятой Деве: «Ах, милая-хорошая Дева Мария, прости меня. Сама вы ты никогда до такого не допустила, я знаю. Но если вы ты только знала, какая адская скука при нашем версальском дворе!» Очарованная дивным младенцем, она утерла слезы и попросила разрешения потрепать его по щечке. «Клубника со сливками! — вскричала она. — Ни дать ни взять, клубника со сливками!» Кардинал Дюбуа приветствовал святого Иосифа с особенной овходительностью. Он сообразил, что этот святой не станет приставать к Богу со своими ходатайствами, но если уж чего попросит, отказа ему не будет, ибо Господь ему многим обязан. Регент бросился моей прабабушке на шею, весь в слезах, и воскликнул: «Она ни за что, ни за что не придет! Ах, мадам, вы женщина добродетельная, посоветуйте, что же мне делать?» Все это записано в прабабушкиных мемориях.

Заговорили о путешествиях, и канониса развлекала их приятными воспоминаниями юных дней. Она воодушевилась, старое лицо свежо раскраснелось под белыми кружевами. Время от времени она привегала к своему любимому жесту, изящно почесываясь острым коготком мизинца.

Ты счастливица, друг мой, — сказала она Афине. — Ты смотришь на мир, как на жениха, с радостью и изумлением все больше нового в нем открывая. А нам, тем, кто отпраздновал с ним золотую свадьбу, увы, нам лучше умерять свое любопытство.

Мне вы хотелось, — сказала Афина, — отправиться в Индию, где король Авы теперь сражается с английским генералом Амхерстом. У него, пастор Розенквист мне рассказывал, есть в войске тигры, овученные сражаться с врагом…

Увлекшись, она опрокинула вокал, он разбился, и вино пролилось на скатерть.

— Да, — сказал Борис, не имея намерения говорить о пасторе Розенквисте, в котором он чуял противника (берегись, подсказывал ему внутренний голос, тех, кто никогда не участвовал в оргии и не знает, как рожает женщина), — я хотел вы удалиться от света и жить на пустынном острове. Ни к чему не тянется так наша душа, как к морю. Любовь человека к морю — бескорыстная любовь. Мы не можем его возделывать, не можем пить его воду, в его объятиях мы умираем. И все же вдали от моря душа наша томится и сохнет, как выброшенная на берег медуза.

— К морю! — вскрикнула канониса. — Нет, нет, ни за какие деньги, никогда, никогда!

От возмущения кровь ей кинулась в голову, лицо повагровело и засверкали глаза. В который уж раз Борис увеждался в том, какое отвращение питают женщины к морской стихии. Сам он в детстве мечтал о море, однажды даже убежал из дому, чтобы стать матросом, был пойман, возвращен под родительский кров и долго потом тосковал. А женщины, думал он, ни от чего так враждебно не вскидываются, как от одного упоминания о море. Стоит им разок нюхнуть морской воды, притронуться к просмоленным, соленым канатам — и море на вею жизнь становится их врагом. Церковь легко вы управилась с женским полом, пригрози она ему морской, сизой, ледяной пучиною ада. Огня-то они ничуть не воятся, видя в нем сообщника, которому они долго и верно служили. А вот заговорить с ними о море — все равно что дьявола помянуть. Когда женская тирания сделает для мужчин несносным пребывание на суше, они смогут укрыться у моря, ведь женщины лучше умрут, чем последуют за ними туда.

Подали пирог со сливовым вареньем, и тонкая сластена канониса изящно выковыривала гвоздички и отправляла в рот.

И вкус и запах обворожительный, — сказала она. — А какие дивные благовония источает гвоздичная роща под полуденным солнцем, и как сладко разносит ее аромат вечерний ветерок над лугами. Отведайте, детки, это фимиам для желудка.

А откуда их привозят, сударыня тетушка? — спросила Афина.

Из Занзибара, — сказала канониса. И нежная печаль окутала ее, пока она в глубокой задумчивости вгрызалась в гвоздичинку.

Борис тем временем, разглядывая Афину, дал волю своей фантазии. У нее, думал он, должно быть, прелестнейший, на диво сложенный скелет. Она будет лежать в земле несравненным кружевом, изделием из слоновой кости и через тысячи лет будет кружить головы откопавшим ее археологам. Каждая косточка у нее на месте, изогнутая изящно, как скрипка. Куда менее фривольно, чем шаблонный старый развратник, в мыслях раздевающий женщину, с которой он ужинает, Борис совлек с девушки ее свежую крепкую плоть вместе с платьем и думал, что был бы счастлив с нею, даже мог бы в нее влюбиться, ежели вы мог иметь дело только с ее безупречным скелетом. Он воображал, какой она тогда произвела вы фурор верхом на коне и как, волоча длинный шлейф, проходила бы по дворцовым галереям и залам со знаменитой, ныне ее дожидающейся в Польше фамильной тиарой на гладко отполированном черепе. Многие человеческие отношения, думал он, были бы куда проще, если вы в них участвовали одни наши кости.

— У короля Авы, — сказала канониса, очнувшись от своей нежной мечтательности, — в его столице Джандаву, мне люди сказывали, которые сами видели, есть большой зверинец. У короля, как и у всех его подданных, были только индийские слоны, но султан Занзибара подарил ему африканского слона, который по всем статьям — величиной, силой и благородством — превосходил ручных, разъевшихся индийских тварей. Да, это животные удивительные. Они царят в нагорьях Восточной Африки, и торговцы слоновой костью, сбывающие их бивни на рынках Занзибара, много чего могут порассказать о силе их и свирепости. Слоны Джандаву и погонщики их были в страхе перед слонами султана — Азия и всегда-то боится Африки, — и вот королю пришлось заковать его в цепи и отвести в особенную каменную и железную клетку, сооруженную для него в зверинце. Но с той поры лунными ночами весь город кишел тенями африканских слонов, они бродили по улицам и махали призрачными ушами. Жители Джандаву верили, что эти призрачные слоны проходят по дну океана и выходят из вод у причалов. Никто не решался переступать порог после наступления темноты. Но разрушить клетку пленного слона они не решались.