Тони Хендра - Отец Джо Страница 24

Глава девятая

Дома меня встретили как блудного сына, вернувшегося, однако, с недобрыми намерениями. Был субботний вечер, и отец возился в саду. Мама же, увидев меня, разошлась не на шутку. Поначалу я думал — это из-за моего побега и все вымаливал у нее прощение. Но мама не унималась, и я понял, что так называемый «эпизод» раскрыл ей глаза — она осознала, до чего я привязан к монастырю и что однажды и очень скоро община отнимет у нее сына.

— Но ты же католичка, ты должна гордиться сыном, посвятившим себя Церкви.

— Ладно бы ты хотел стать священником. Но эти… эти… божьи одуванчики!.. Со своими распеваниями, лепкой горшков, медоварением и бог знает чем еще! При чем здесь католическая вера?

— Очень даже при том! Бенедиктинский орден — самый древний и…

— Эскаписты — вот они кто! Бегут от реальности!

— Да нет же, они познают действительность, жизнь в молитве…

— Ну почему, почему ты не хочешь заняться чем-нибудь стоящим?! И это после всех наших жертв! Вот погоди, вернется отец!.

Тут, как по сигналу, вошел отец Он с первого взгляда понял, что происходит, и помрачнел.

— Роберт, — сказала ему мама, — ты должен проявить твердость и покончить со всей этой монашеской чепухой.

Папа подошел к кладовке и открыл дверь.

— Так, Энтони, пожалуй-ка сюда.

Не может быть!

Кладовка, в которой обычно сушилось выстиранное белье, на самом деле была маленькой бойлерной. В давние времена отец именно здесь приводил наказание в исполнение. Чаще всего я получал затрещину по черепушке, более серьезные проступки наказывались с применением чего-нибудь кожаного.

Вот уже несколько лет я не попадал в бойлерную.

Отец втолкнул меня, вошел сам и закрыл за собой дверь. Со времени последней провинности, сопровождавшейся приводом в бойлерную, я заметно вырос. Развернувшись к отцу, который точно также развернулся ко мне, я инстинктивно выбросил перед собой руку, готовясь отразить удар. Но удара не последовало. Наоборот, отец вздрогнул — он думал, что это я хочу ударить его.

Впервые я видел отца таким. В отличие от меня, высокого, широкого в плечах и в отличной форме от занятий легкой атлетикой и плаванием, у отца к тому времени уже редели волосы, а в области талии завязывался жирок. Отец не сразу овладел собой, он в буквальном смысле съежился, я как будто смотрел на него с другого конца телескопа — крошечная голова маячила где-то далеко внизу.

Голова произнесла:

— Я привел тебя сюда совсем не за тем, о чем ты подумал, я хочу поговорить с тобой с глазу на глаз, так, чтобы мама не слышала Так вот — живи как знаешь, я не против. Делай то, что считаешь нужным и не слушай других. Я сам так поступал. Только не делай больно матери. И обязательно закончи школу. Тебе ясно?

Голова снова приобрела свои обычные размеры.

Я кивнул. С тех пор мы с отцом никогда больше не воевали.

Еще до разговора у меня появилась надежда, что наконец мы с отцом поладим. Месяцем ранее я заявил, что не собираюсь специализироваться в естественных науках, а займусь искусством. Мама порядком расстроилась; видимо, она надеялась, что сын станет их пропуском в жизнь более обеспеченную. Мне кажется, она не была довольна, что вышла за художника — приходилось жить от одного витража до другого, без холодильника и телевизора, ездить на подержанной машине, которая то и дело ломалась. Отец покупал очередную с пробегом в сорок тысяч миль — для еще совсем недавно пешей Британии расстояние огромное — но, несмотря на образование авиатехника, в машинах смыслил мало. А так как он был противником американских марок, мы стали жертвами отечественного автомобилестроения. Вся британская глубинка была завалена остовами «Моррисов», «Остинов», «Воксхоллов»…

Однако в качестве компенсации мама получила возможность видеть важных персон, прибывавших на церемонию открытия очередного витража. Обычно персонами были толстые священники или вдрызг пьяные аристократы мелкого пошиба. Правда, во время церемонии в Вестминстерском аббатстве ей выпало пожать руку симпатичному молоденькому герцогу Эдинбургскому, который, хотя и был навеселе, все же отличался стройностью. Однако подобные события происходили нечасто — чтобы чертеж с бумаги оказался в проеме церковной стены, требовалось несколько лет — да и они не способны были превратиться в холодильник.

Я подозревал, что хотя на словах отец и соглашался с матерью в отношении моих пристрастий к «художествам», означавшим вечную нужду, однако в душе радовался за меня. Мои мечты о монашеской стезе нисколько не оскорбляли его чувств агностика, напротив, приятно щекотали их. Ведь отец был не просто художником, он владел древним ремеслом. Смешивая краски, он непременно брал красители, которыми пользовались еще его предшественники, мастера тринадцатого, четырнадцатого веков — краски на стеклах получались яркими, натуральными в отличие от стекол, окрашенных современными способами — травлением и обжигом. И хотя отец оставался прогрессивным социалистом, слово «средневековый» для него вовсе не было ругательным.

Более тесное общение с отцом открыло мне человека невеселого и замкнутого; впрочем, в нашей отчужденности виноват был не он, а Гитлер. Отношение отца к мрачным картинам «холодной войны», сотворенным генералами, не слишком отличалось от моего; может, в средние века, эту «эпоху веры», люди и прозябали во мраке невежества, однако вели себя гораздо более цивилизованно. Я бы не сказал, что в жизни нам приходилось легко — отец не отличался крепостью духа, имел дурной нрав и изменял маме, — но я всегда гордился его выбором, тем, как он распорядился своей жизнью.

В то лето я впервые оказался во Франции; вместе со школьным другом Майклом я отправился в велосипедное путешествие по Нормандии и Бретани. У Майкла была занятная фамилия — Викарий — тем более занятная, что его отец, преподобный Викарий, и в самом деле был викарием Высокой Церкви, входившей в англиканскую. Парень отличался тихим нравом; он и сам имел склонность к духовному, разделял мои литературные пристрастия и мирился с периодическими приступами религиозности с моей стороны.

А еще Майкла, также как и меня, интересовали церковные строения, по крайней мере великие монастыри северной Франции; если он и уставал от моих привалов в каждой деревеньке с целью заглянуть в ничем не примечательное место религиозных отправлений, то из вежливости не показывал этого. А я все никак не мог успокоиться. Впервые я оказался в стране католиков, и явное наднациональное главенство Церкви, ее глубокое присутствие в культуре отозвались во мне ощущением причастности, каковое у себя на родине я испытывал нечасто.

Родителям я насочинял, что мы едем во Францию недели на три. На самом же деле мы пробыли там около двух недель, так что у меня осталась почти неделя на Квэр.

Игра в монаха кончилась — я твердо решил узнать как можно больше, прежде чем войду в общину. Мне определили келью в гостевом доме на третьем этаже, куда, судя по всему, селили тех, кто собирался всерьез связать свою жизнь с монастырем; я каждый день работал в полях или на ферме. Кроме того, время от времени мне давал наставления аббат, основательный богослов и историк, которого звали дом Элред Зиллем.

Другие считали дома Элреда Зиллема нелюдимым, однако он заполнил пустоту в моей черепной коробке. Этот прямой человек, обладавший обширными познаниями, смело рассуждал на сложнейшие философские и теософские темы — те, от которых отец Джо предпочитал уходить. Узнав аббата получше, я разглядел в нем, помимо прочего, и глубокое мистическое начало, которое так ярко контрастировало с несколько приземленной святостью отца Джо.

Аббат происходил из знатного немецкого рода с гамбургскими корнями, он стал бенедиктинцем в Даунсайдском аббатстве. Дому Элреду и нескольким монахам, среди которых оказался и тот знаменитый историк дом Дэвид Ноулз, все меньше и меньше нравилась мирская направленность Даунсайда, чья богатая и престижная частная школа имела многочисленные связи среди мирян; они начали агитировать за создание новой общины, которая вела бы жизнь созерцательную и руководствовалась Уставом гораздо более строгой трактовки. Однако монахи потерпели неудачу, а дом Элред оказался в Квэре.

Этот суровый, аскетичный человек твердо верил в добродетельность дисциплины и порядка и был прямой противоположностью отцу Джо. В общине они оказались моложе многих и подавали большие надежды; несмотря на явные задатки лидерства, эти двое прекрасно дополняли друг друга. Дом Элред и отец Джо символизировали голову и сердце Квэра, они походили на «странную пару»;[26] один руководствовался логикой и прецедентом, другой — чувствами и интуицией. Эти двое были реальным воплощением франко-прусской фантазии Бена и Лили: дом Элред имел самые что ни на есть настоящие тевтонские корни, а отец Джо, хоть и не мог похвастать французским происхождением, большую часть своей жизни провел говоря и думая по-французски, вдыхая французский воздух.