Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2004) Страница 24

Взял с подоконника стопку бумаги, карандаш и ножницы, разложил все это перед открытой печной дверцей, налил в алюминиевую кружку водки до краев и выпил. Ежегодный ритуал.

Огонь в печи загудел. Он подбросил дров и взялся за карандаш. Вывел имя Ильи Духонина. Ниже — имя Наденьки Духониной. Следом — Игоря Монзуля. Мишу Волкобоева. Костю Навроцкого, вечная ему память. Симу Кавалерова, всем кавалерам кавалера, хоть и безрукого-безногого. Андрейку Илюхина, молчаливого седого гиганта, место у двери. Нытика Левку Бреля, Героя Советского Союза. Задумчиво посмотрел на огонь, перевел взгляд на листок бумаги… Места хватит и для него. То есть — еще для одного имени.

Держа в левой руке перед собой исписанный лист, принялся вырезать из него ножницами человеческие фигурки — какие уж выйдут, не до красоты. Фигурки с именами и огрызками имен одну за другой бросал в топку, где они мгновенно обращались в прах. Как люди. Поднятые тягой, лепестки пепла вылетали в дымоход, бились в его черных теснинах и наконец с дымом выплывали в бездну октябрьской ночи. Все, что осталось от людей, от их душ, — слова на бумаге, сгорающие вместе с бумагой. Бьющиеся в ущелье дымохода немые души, развеивающиеся в бескрайней пустыне ночи…

МУСКУС

Уже на первом году жизни Мускус одним пуком разнес вдребезги глиняный горшок, использовавшийся как ночная ваза, поэтому пришлось его скупердяистым родителям разориться на железное фабричное изделие. В школе он учился так-сяк, а по математике — и вовсе никудышно. Учительница Нина Фоминична Ирбит, растившая в одиночку сына-хулигана и квелую дочь, наказывала Мускуса на каждом уроке, при этом так бешено кричала на мальчишку, что тот не выдерживал и убегал в туалет, чтобы освободиться от перекипевшей мочи.

После профтехучилища и службы в армии Мускус вернулся в родной городок, устроился в железнодорожные мастерские и прославился как мастер на все руки. Его звали всякий раз, когда нужно было починить канализацию и водопровод, электропроводку и мотоцикл, а также заколоть свинью к празднику. Как было принято в городке, расплачивались водкой, но сколько б ее Мускус ни выпивал, никому еще не довелось встретить его пьяным.

С наступлением летнего тепла он норовил каждый день удрать на речку — купался до одури, загорал до синевы. И именно на берегу реки он и встретил Настеньку Пашинину, дочь ненавистной математички, которая уже успела закончить химфак университета, учительствовала в средней школе и была замужем за Игорем Шеленковым, служившим педиатром в местной больнице. Детей у них не было.

— Это что же с тобой жизнь понаделала! — изумился Мускус. — Губы да глаза остались, на остальное и взглянуть-то стыдно. Вот у меня — что голова, что жопа — одного размера.

— Это заметно, — пролепетала Настенька. — Ты женат, Виктор?

— Был. Целый год прожили душа в душу, а однажды застал я ее с любовником. Закатал обоих в панцирную сетку от кровати и бросил в говно — долго выбирались.

И захохотал, явив Настеньке два ряда новехоньких белых зубов.

— Почему тебя Мускусом прозвали? И кто?

— Бабы! Говорят, от меня дух прет какой-то нечеловеческий. А я думаю, это из-за мускулов. — Он напряг огромные бицепсы. — Хочешь понюхать? Это тебе не мускулы, а настоящие мускусы!

— Я и отсюда чую, — отказалась Настенька. — Душистое начало мускуса — макроциклические кетоны — класс органических соединений, содержащих карбонильную группу, связанную с двумя углеводородными группами… Впрочем, это сложно. Но про ацетон-то ты слыхал?

До глубокого вечера он учил ее плавать, а когда оба замерзли, Мускус развел на берегу костерок из плавника.

— Хорошо как, — задумчиво проговорила Настенька. — Вот на этом бы и кончалась жизнь, и все были б только рады, я думаю.

— Я вижу, ты еще не знаешь, что такое хорошо, — возразил Мускус. — Вот выходи за меня замуж — тогда поймешь, что такое счастье. Я зубами гвозди перекусываю.

— Я замужем, — напомнила Настенька. — А до остального никому нет дела.

— То-то ты подальше от народа купаешься.

— А что тут такого?

— А чтоб твоих синяков не разглядели. Бьет?

Настенька вздохнула.

Жарким июльским полднем Мускус заманил Настеньку на прогулку по реке в лодке. Женщина в блеклом сатиновом платьице сгорбилась на носу, Мускус завел мотор, и помчались они, распугивая купальщиков и рыбаков, против течения. Настенька вцепилась руками в борта лодки, радуясь брызжущей на нее воде и скорости, заставлявшей дышать полной грудью.

Через полчаса Мускус причалил к берегу, на котором высился огромный старый дуб.

— Там, наверху, в детстве я устроил гнездо: думал, дурень, жар-птица соблазнится, а соблазнились вороны — все гнездо засрали. А ну-ка полезли!

Привязав лодку, он подпрыгнул, ухватился за нижнюю ветку и одним махом скрылся среди листвы.

— А гнездо-то — сохранилось! — радостно заорал он. — Дуй сюда!

— Я не умею! — прокричала Настенька.

Мускус высунулся из кроны, вися вниз головой.

— Давай сюда руки, — приказал он. — И-эх!

И вместе с зажмурившейся Настенькой оказался на толстенной ветке.

— Держись за меня — не пропадешь.

Он подхватил ее на руки, подбросил — она едва успела схватиться за тонкие ветки, подтолкнул — и Настенька кубарем полетела в сплетенное из ивняка и камыша гнездо, где через мгновение оказался и Мускус.

Женщина легла на спину. Сквозь просвет в ветвях она видела твердое, как алмаз, синее небо и зависшего на одном месте ястреба.

— Опять умирать собралась? — сурово спросил Мускус, заметив слезы на ее глазах. — На тебе платье — хоть выжимай.

— Так выжми, — сказала она, не поворачивая к нему лица. — Всю до капли.

Настенька все чаще оставалась ночевать у матери, из чего дошлые соседи сделали вывод: муж, известный психопат и тайный пьяница, стал бить ее вдвое против прежнего.

— Он хоть говорит, за что лупит? — допытывался Мускус. — Из-за бездетности? Или из-за меня?

Настенька лишь качала головой, но ни в чем не признавалась.

— Река поднялась — осень. — Мускус взял Настеньку за руку. — А хочешь — я тебе чудо покажу?

Той же ночью Настенька выскользнула из материного дома, Мускус встретил ее на лодке под старым мостом. Она завернулась в старое пальто и закурила — раньше Мускус за нею такой привычки не замечал.

Они спустились на несколько километров по течению, в полной темноте свернули в какую-то протоку. Мускус выключил мотор и взялся за длинный шест. Лодка шла почти бесшумно. Вокруг из воды торчали какие-то столбы, но Настенька не знала, что это такое.

Редкие облака разошлись, и полная синяя луна осветила затопленный лес.

— Пригнись, — шепотом приказал Мускус. — А то еще ветку башкой заденешь.

— Долго еще? — тоже шепотом спросила Настенька, дрожа больше от возбуждения, чем от холода. — Как красиво…

Лодка причалила к песчаному холму.

Мускус сел рядом с женщиной и закурил.

— Скоро, — сказал он. — Почему ты с ним не разведешься, Настя?

— Не за тебя же мне выходить, — с тихим смехом ответила она. — Не обижайся, Виктор, но мы с тобой слишком уж не подходим друг другу…

Звезды на востоке стали медленно блекнуть, а небо из глубоко синего превращалось в палево-серое. Вскоре над горизонтом прочертилась бледно-розовая полоса. И тихий, невыразительный и вместе с тем невыразимо прекрасный свет стал заливать дальние колки, сизые ивняки и темную воду, и Настенька, сама не понимая — почему, вдруг прижалась к Мускусу и заплакала: так все было хорошо вокруг и так безнадежно — в жизни.

Поднялось солнце.

— Вот тебе и чудо, разве нет? — сказал Мускус. — А я, знаешь, привык своего добиваться.

— Это похвально, — всхлипнула женщина. — А вот мне никто никогда в любви не признавался. Смешно, да? Да у нас в городке и слова-то этого стесняются…

Мускус промолчал.

Дома Мускус извлек из чулана коробку с револьвером, который его отец выкопал на огороде (когда-то в этих местах было жестокое сражение, после войны саперы еще годами разминировали поля и леса, а местные жители под шумок норовили разжиться кто тротилом — рыбу глушить, а кто и оружием — неизвестно для чего). Много лет револьвер бездельно пролежал в коробке, завернутый в промасленную тряпицу, и всякий раз мать, если мать вспоминала об оружии, просила Мускуса выбросить наган в помойку либо же сдать в милицию.