Пэт Конрой - Обрученные с Югом Страница 24

Когда полицейские разъехались, мы с отцом, обессиленные впечатлениями этой ночи, вернулись домой. Мать налила себе и отцу бурбона, а мне сделала чашку горячего шоколада. Мы с отцом сидели на кухне, перешептывались. Мать поднялась на второй этаж и вернулась, сообщив, что уложила семейство По в комнатах, которые отец некогда сдавал.

— Эти люди потрясены, — тихо сказала она. — Они пережили душевную травму. Думают, что их хотели убить.

— Вряд ли, — ответил отец. — Скорее, случайное хулиганство.

— Лео, — обратилась ко мне мать, — будь добр к этим детям. Будь так добр, как только можешь, но не пускай их в свое сердце. Ты не знаешь, сколько зла в мире. Ты неопытен и не видишь опасностей.

— А ты испугался сегодня, Лео? — спросил отец, когда я допил горячий шоколад.

— Ужасно.

— А виду не подал, — заметила мать.

— Потому что я был с отцом.

Был уже четвертый час, когда я снова лег в постель и вокруг все затихло. Сон пришел быстро. Я забрался глубоко в его дебри, когда почувствовал прикосновение девичьих губ к своим губам, открыл глаза и увидел обнаженную Шебу По. Она скользнула ко мне под одеяло. Я ни разу не был на свидании, даже не сидел рядом с девушкой на сиденье автомобиля. И вдруг я оказался с девушкой в постели, да еще и с самой прекрасной девушкой на свете. Ее руки скользили вверх-вниз по моему телу. С ее помощью мои губы оказались возле ее груди, а моя рука — внутри ее тела. И я познал, что женщина пахнет как сырая земля, ее влага рождает огонь, а огонь наполняет жизнь сиянием. Я чувствовал ее язык на шее, на груди, в десять минут она научила меня, что для языка не существует запретных мест. Вошел в нее я также с ее помощью. Я никогда не предполагал, какое наслаждение одно человеческое тело может доставить другому. Сидя на мне, она раскачивалась, как лодочка на речных волнах, а золотые волосы струились по ее плечам. Рукой она зажала мне рот, чтобы удержать мой крик, и благодарила меня хриплым шепотом. Я спал, когда она пришла и разбудила меня к жизни более яркой, более полной, чем я мог видеть в самых лучших снах. А потом ускользнула так же бесшумно, как появилась, и исчезла в темноте. Я лежал с открытыми глазами. В каждой клетке пульсировала новая жизнь. Когда на востоке поднялось солнце, я мог думать только о Шебе. Развозя «Ньюс энд курьер», я представлял ее лицо на первой странице каждой газеты, которую оставлял на веранде чарлстонцам. Лишь много лет спустя я узнал, что моя мать видела в ту ночь, как Шеба выходила из моей комнаты. И не только мать это видела.

У моих родителей была традиция воскресными вечерами сидеть на крытом балконе своей спальни и любоваться закатом над Лонг-лейк и рекой Эшли. Что касается махрового романтизма родителей, то я находил его нелепым и непростительным. Когда в воскресенье после обеда они ставили пластинку Джонни Матиса или Энди Уильямса,[37] я не видел для себя иного спасения, кроме как уединиться в своей комнате. Мысль, что сейчас мои родители наслаждаются телесной близостью, была для меня мучительна еще задолго до того, как я узнал о монашеском прошлом матери. А после единственной ночи с Шебой эта мысль стала вызывать у меня тошноту. Католическая церковь приучила меня испытывать чувство вины при упоминании о сексе, половом члене, вагине, совокуплении и тому подобной тряхомундии. Учение Римско-католической церкви стало презервативом для моей души на всю жизнь. От блаженства, испытанного в объятиях Шебы По, со временем осталось только чувство вины. Меня одолевало желание снова встретиться с ней и признаться честно, искренно, от всего сердца, что люблю ее. Это чистая правда, которую я не сказал той ночью, потому что был как громом поражен, и теперь правда рвалась наружу из глубины моего существа. Любовь облегчит мою совесть, избавит от чувства вины и в конечном итоге вернет на путь бесплодных усилий, именуемый в католичестве правильной жизнью.

Мое чувство вины заразительно, подумал я, когда родители, выйдя на балкон однажды утром, почти сразу позвали меня. Лица у них были необычайно расстроенные и серьезные. Глядя на меня, мать сказала:

— Мы очень волнуемся за тебя, Лео. Нам кажется, дети По внушают большие опасения. Мы с отцом обдумываем положение.

Я взглянул на отца, который обычно трезво смотрел на вещи, но и у него был озабоченный вид.

— Этот ночной переполох — очень странная история. Если не считать разбитого окна, полиция не нашла никаких признаков взлома и попытки незаконно проникнуть в дом, — пояснил отец. — Вокруг дома нет ничьих следов, кроме наших с тобой. Миссис По была так пьяна, что не смогла написать заявление. Близнецы тоже не сказали ничего вразумительного. А эта рожица на двери? Она нарисована лаком для ногтей. Лак такого же цвета найден и в комнате Шебы, и в комнате ее матери.

Отец замолчал, тогда мать поторопила его:

— Ты не все сказал, Джаспер.

— Точно такой же лак нашли и в комнате Тревора, — кивнул отец. — Похоже, он тоже красит ногти.

Моя тревога росла одновременно с эгоистичным желанием защитить Шебу.

— Они хорошие ребята, — возразил я. — Просто у них была тяжелая жизнь.

— Ты не знаешь, что такое хорошие ребята, Лео. У тебя никогда не было друга.

Нетерпимость матери возмутила меня. Я встал и начал мерить шагами балкон, как адвокат, который держит речь перед прокурором.

— Это неправда. У меня был Стив. Лучшего друга быть не может. И вообще, за последние пару лет я завел много друзей. Ну да, из-за этой истории с наркотиками они старше меня. Но это уж моя вина, тут некого упрекать. Однако все люди, с кем я встречаюсь, когда развожу газеты, и Харрингтон Кэнон, и мой психиатр, они все хорошо относятся ко мне. Близнецы ничего не знают про историю с кокаином, но, по-моему, они не прочь подружиться со мной. Сироты тоже. И Айк, сын тренера, тоже. Сейчас у нас отношения налаживаются. Так что ты не права, когда говоришь, что у меня нет друзей. Да, я всю жизнь был один, но сейчас-то совсем другое дело. Сейчас друзья появляются. И я собираюсь сохранить эту дружбу. На всю жизнь. Я хочу дружить с ними всю жизнь, пока они будут любить меня. А я буду любить их, даже если они разлюбят меня.

— То-то и оно. Мы боимся, что и сироты, и близнецы используют тебя в своих целях, — сказала мать.

— Да нет же, нет! Конечно, они нуждаются во мне, в моей помощи. И эти богатые ребята, которых засекли с наркотиками. И тренер Джефферсон тоже, и его сын Айк. А я не имею ничего против того, чтобы во мне нуждались. Я даже не против того, чтобы мной пользовались, — сказал я, чувствуя, что набрался от Шебы сил и неведомой ранее храбрости. — Меня достало одиночество. Больше не могу. Я не собираюсь и дальше оставаться один.

Я резко повернулся и ринулся к себе в комнату. Я готов был расплакаться, но сдержался, настроившись на решительный лад. Вынул из прикроватной тумбочки молитвенник, освященный Папой. Его подарил мне отец Максвелл в день первого причастия. Я попробовал молиться, но слова превратились в пыль. Тогда я достал из шкафа коллекцию открыток со звездами бейсбола. Бесценная фотография Теда Уильямса хранилась у меня сверху одной пачки, а Уилли Мейс, Хэнк Аарон и Микки Мантл возглавляли три другие. В ящике лежала также единственная сохранившаяся у меня фотография Стива, он был снят со мной. После самоубийства брата все его фотографии куда-то исчезли, словно он никогда своим светом не озарял нашу жизнь. Вынув фотографию, я заметил, как она истончилась от времени. Я был запечатлен в белоснежном одеянии первого причастия, Стив обнимал меня, словно защищая. Мои молитвы становились особенно искренними, когда я обращался в них к Стиву. Я привык думать о нем как о бесстрашном и всесильном ангеле — он заботится обо мне, сочетая в себе черты собаки-поводыря, почетного караула у Могилы Неизвестного Солдата и пророка, который в один прекрасный день откроет мне тайну наших с ним жизней. В самые тяжкие минуты я мог молиться только Стиву, а не Богу, который похитил у меня брата, оставив без главного союзника наедине с вселяющим ужас миром.

Моя жизнь была расписана по часам, последовательность действий четко определена, как в рецепте приготовления домашнего торта. На следующее утро я встал по звонку будильника, в темноте проделал утренние процедуры и, сев на велосипед, поехал к Колониал-лейк, высматривая на нашем обычном месте грузовик «Ньюс энд курьер» с Юджином Хаверфордом, чтобы загрузиться четырьмя пачками газет. Дымок сигары Хаверфорда каждое утро служил для меня первым доказательством того, что я жив. Да еще, пожалуй, кровь, приливающая к ногам, и теплый воздух, густой, как повидло, и первые машины на Ратлидж-авеню. Развозка газет, церковная служба, завтрак у Клео, список из пяти слов для расширения словарного запаса: моя жизнь была перегружена рутиной.

Кусачками перерезая бечевку на пачке, я вдохнул запах свежей типографской краски и озерного мелководья. Плотно набивая сумку газетами, я слышал, как мистер Хаверфорд в кабине песочит президента, нашего мэра Галларда, шефа полиции Джона Конроя и «Атланту брейвз».[38] Ни одного дня не проходило без того, чтобы мистер Хаверфорд не разделал под орех всех крупных и мелких персон, которых привел на его суровый суд утренний выпуск газеты.