Джозеф Хеллер - Портрет художника в старости Страница 24

Возвратившись в Нью-Йорк, Том увидел, что там нет ни одной знаменитости, с кем можно было бы поговорить о занятиях литературой. Он с прискорбием узнал, что высокочтимый поэт, обозреватель и рассказчик Эдгар Аллан По частенько не имел ни гроша в кармане, много пил, может быть, даже употреблял опий и страдал болезненными бредовыми идеями. Его нашли в белой горячке на улице Балтимора, одетым в какое-то тряпье с чужого плеча, и три дня спустя он скончался. Никто не знал, как и зачем он попал в Балтимор. Сам По перед смертью ничего не соображал. Впрочем, это было давно.

Потом Том подумал о друге Готорна — Германе Мелвилле. Не исключено, что его можно разыскать, если он еще жив и находится в Нью-Йорке. Но мистера Мелвилла уже не было в живых. Даже если бы он был жив, Тому не удалось бы его разыскать, потому что последние годы жизни мистер Мелвилл провел в нищете и безвестности, растеряв читателей и издателей. Как это случалось с другими писателями, чьи лучшие романы приносили им только недоброжелательные, унизительные отзывы и потерю авторитета, последние замечательные творения Мелвилла принесли ему забвение и отчаяние. Бывали дни, когда жена и ее родня считали его сумасшедшим. В символической повести „Писец Бартлби“, вещи, вероятно, автобиографической, ясно прочитывается нежелание автора повторяться, переписывать свои популярные ранние романтические романы об экзотических островах Тихого океана. Мелвилл поглощен грандиозными картинами романов „Моби Дик, или Белый кит“ и „Пьер, или Двусмысленности“ и своей модернистской работой „Мошенник“. Эти внушительные творения стоили ему публики и издателей. Через тридцать лет после смерти Мелвилла была опубликована его „темная“, многозначная повесть „Билли Бадд“. Подобно Клеменсу и Гарту, Мелвилл для заработка ездил с лекциями.

Обо всем этом Том узнал в Бостоне от влиятельного редактора мистера Уильяма Дина Хоуэлса, близкого друга мистера Клеменса, который был лично знаком почти со всеми писателями, кого повидал или не повидал Том Сойер во время своего бесплодного паломничества. Он мог бы узнать еще больше преинтереснейших подробностей у мистера Хоуэлса, который в последней трети века ярким метеором вырвался в выдающиеся романисты и уютно устроился в кресле главного редактора „Атлантик мансли“. Но Том уже потерял всякий интерес к этому предмету; больше того, ему было стыдно вспоминать былое увлечение.

Его писательские амбиции угасли, его любопытство было удовлетворено ужасными открытиями. Его путешествие по местам литературной славы Америки закончилось в морге-музее, где хранились останки разбитых творческих судеб тех, кто жил, писал и страдал. Они не были античными героями наподобие Ахилла и Гектора или богами вроде Зевса и Геры. Они были обыкновенные люди, но одержимые высоким стремлением запечатлеть жизнь в слове и потому более чуткие и чувствительные, нежели мы с вами, часто — неврастеники, путавшиеся в противоречиях и сплошь глубоко несчастные.

Тому Сойеру нестерпимо захотелось домой. Хватит с него литературной жизни, сыт по горло. В Нью-Йорке он сбыл последний надписанный им экземпляр „Приключений Тома Сойера“ какому-то коллекционеру и на вырученные деньги поспешил в Миссури.

— Том?!

— Приветик, тетя Полли, приветик! Вот я и дома! — Том приветствовал тетушку, спускающуюся по лестнице.

Блин, думала тетя Полли, явился не запылился. Теперь в одном капоте по дому не пошастаешь. Надеюсь, поумнел, а ведь сочинителем хотел сделаться. Господи, только представлю, как он заставляет слушать свою писанину… Не дай Бог!

Тетя Полли быстро успокоилась. Том не имел никакого желания заниматься бумагомаранием. Как не имел желания ложиться на рельсы перед бегущим локомотивом или нырять с высокого обрыва в Миссисипи. Нет, для него найдется занятие получше. Малость получится и будет ходить по Миссисипи лоцманом, как четыре года ходил мистер Клеменс, а потом вспоминал их как самую счастливую пору в своей жизни.

Прошло несколько дней, и Том узнал, что и тут он опоздал.

После Гражданской войны пассажирские пароходы на Большой реке не выдерживали конкуренции с железнодорожными поездами. Ни лоцманы, ни матросы нигде не требовались.

Но Том, известно, предприимчивый малый и по-быстрому придумал себе другую замечательную работу. Малость получится, станет машинистом и будет разъезжать, где только рельсы проложены.

Если паровозная наука окажется не под силу, то поедет на восток, поступит в бизнесменский колледж, выучится на капиталиста и будет миллионером.

Это проще пареной репы, глянь, сколько их развелось».

Сегодня я буду говорить о писателях и писательстве, начал Юджин Порху в одной из аудиторий Университета Южной Каролины, куда его пригласили прочитать лекцию, как когда-то и куда-то приглашали Клеменса, Гарта, Мелвилла, за приличное, разумеется, вознаграждение; хотя для Порху деньги никогда не были фундаментальным фактором, они оставались тем не менее фактором. Поскольку я намереваюсь говорить о жизни в литературе, то я оптимистически назвал свою лекцию — вы, вероятно, удивитесь — «Литература отчаяния». (Порху говорил бодрым голосом, заглядывая иногда в разложенные перед ним листки и стараясь спокойно припомнить фразы и обороты, которые он мысленно репетировал две последние недели.)

Название лекции не относится к измученным, отчаявшимся персонажам знакомых произведений, таким, как Джей Гэтсби, Лорд Джим, Грегор Замза или Йозеф К. Ни к героям романов прошлого века — капитану Ахаву, мадам Бовари, Анне Карениной или Алеше Карамазову… вообще ни к одному из членов этого удивительного, обладающего повышенной активностью клана Карамазовых. (Здесь Порху умолк, словно сам удивился заключительной фразе, и держал паузу, пока не услышал прокатившийся по рядам смешок.) Нет, название лекции относится к работам о самих писателях, которые создали такие произведения, и к тем урокам, которые мы выносим из их жизни.

Идея лекции пришла ко мне после того, как, перебрав рецензии на новые книги, я подряд прочитал только что опубликованные биографии трех классиков — Ф. Скотта Фицджеральда, Чарлза Диккенса и Генри Джеймса. Они пришли ко мне в дом, так сказать, все вместе, и я был поражен трагическим сходством их судеб, особенно в последние годы.

Из предыдущих биографий Диккенса я узнал кое-что о нем. Мне, естественно, было известно и о неизменном — не будем говорить «низменном» — пристрастии Фицджеральда к спиртному. (Оживление в аудитории.) Но Генри Джеймс… признаюсь, это было для меня что-то новое. Чтобы этот человек, всегда сохранявший вид непререкаемого авторитета, привыкший к сдержанности и интеллектуальной самодисциплине, человек, который, по несравненному выражению Т. С. Элиота, «имел такой утонченный ум, что ни одна мысль не могла нарушить его спокойствия» (что оно значит, черт побери, думал Порху; они, похоже, знают, если судить по оживлению в зале, а я нет), — чтобы этот человек был подвержен душевным и телесным неудачам и приступам глубокой депрессии к концу жизни, было для меня потрясением.

Итак, три писателя, три несчастных человека.

Немного погодя, опять-таки из биографии, я с удивлением узнал, что Джозеф Конрад едва-едва зарабатывал на жизнь и последние свои годы страдал серьезным нервным расстройством.

Тогда же были опубликованы, уже посмертно, дневники Джона Чивера. Невыразимо тяжело читать исповедь этого несчастного человека, тяжело и неприятно.

Позвольте зачитать неполный список других хорошо известных писателей, к кому применимо это слово — отчаяние, по крайней мере к определенным периодам их жизни и творческого пути.

Из девятнадцатого века в этом списке значатся: Эдгар Аллан По, алкоголик и душевнобольной, Натаниел Готорн и Герман Мелвилл, едва сводившие концы с концами.

Посмотрим на тех, кто по времени ближе к нам, и заодно изменилась ли жизнь литератора к лучшему. Здесь мы видим имя Генри Джеймса, о котором я уже говорил, и другого Генри — Адамса, жившего в Вашингтоне, округ Колумбия. Адамс страдал заболеванием, которое в ту пору у мужчин называли неврастенией, а у женщин звучным словом «ипохондрия». Теперь это называют… депрессией.

Джозеф Конрад, будучи еще молодым человеком, по меньшей мере однажды пытался покончить с собой. Приставил пистолет к груди, целясь в сердце, но промахнулся. (Выдержи паузу, подумал Порху, пусть прочувствуют.)

Автор знаменитых бестселлеров Джек Лондон всю жизнь пил горькую и даже написал об этом роман. Из близкого мне поколения назову Малколма Лаури, создавшего великолепный роман «У подножия вулкана» о неисправимом алкоголике. Так вот, роман этот тоже написан в форме автобиографии.

В Америке до мировой войны закладывали за воротник, причем так усиленно, что становились инвалидами, — пойду прямо по списку, который я набросал (не повторяюсь ли я с вводными оборотами, упрекнул себя Порху):