Михаил Черкасский - Сегодня и завтра, и в день моей смерти Страница 24

А в тот раз, когда зажурчало, детски чисто, прозрачно, вдруг спросила ты: "Мама, а что такое перелетные птицы?" -- удивленным, уже отсыревшим по-утреннему голосом, таким наивным, таким непередаваемо детским. Стало быть, разговор такой с вечера был.

Шел тогда уже серединный прохладный март. Припозднившиеся с прилетом грачи обживали гнезда прапрадедов, изредка по-галочьи вскрикивали спросонок, балансировали на стеклянно позванивающих морозных ветвях. Этот нежный, гортанный курлык тек в приотворенную форточку вместе с отстоявшейся за ночь тишиной, родниковой прохладой.

Перелетные птицы?.. -- просветленно, счастливо рассмеялась Тамара. -Это те, которые на зиму улетают, а весной возвращаются к нам, домой. Ну, все? -- сверху, сбоку заглядывала в лицо.

Мама, а папа спит? -- тем же росным, удивленным и удивительным голосом.

Спит... -- помолчала, ласково чмокнула и -- лукаво, без укоризны: -Или притворяется, что спит.

"Ждала!.." -- жарким, липким стыдом хлынуло в голову.

Угловатая, резкая, временами мрачная для чужого, случайного взгляда, как прекрасна бывала, доченька, наша мама в эти святые материнские дни, да не дни -- годы. Беззаветные, долгие, отданные тебе. А я... уже все хорошее как будто было дано мне, но и тогда знал, что не будет ослепительнее вот этих мгновений: когда видел двоих -- вас. Вот стоишь на диване, головенка заваливается набок, и висят в полумгле за спиною у мамы смуглые руки. И глаза, и уста сомкнуты -- тихо посапываешь. Ничего я не видел прекраснее полусонного, потревоженного ребенка. Да когда еще ладный он весь и когда -твой, единственный. Шелуха та и лишнее, что потом налипает нам на душу,-это там остается, днем, а вот здесь, ночью -- изначальное, беззащитное, цельное, как лущеное ядрышко. Повернулся я шумно, лег на живот и с такой любовью глядел на вас, что глаза жгло. Не таясь, открыто. Все искрилось от безмерной любви и мерцало от сосущего страха. Редко-редко кто из нас осязает, что счастлив. Лишь потом, оглянувшись, горько поймет: был... Так всегда. В те мгновения, малые и безбрежные, я тонул (уж простите за громкость), молча в счастье. Оттого, что они есть, что здоровы, нужны друг другу, что так сладостно просто им вместе. И никто и ничто в этой нашей земной юдоли уж не мог мне дать больше. И чего бы я только не мог пожелать себе самого сказочного, самого выдуманного (сочинять хорошие книги) -- даже это не дало бы мне и крупиночки того, что сияло тогда предо мной. И, наверно, поэтому я боялся даже себя -- даже мысли пугливой о счастье. И молил, заклинал горячо, неслышно Того, которого нет, но который должен же быть, должен! Потому что Он -- это мы: наши страхи, надежды, мольбы. Беззащитность наша пред роком. Я молил, но без слов -- так, каким-то порывом. Чтоб не трогал, чтобы дал нам троим. Ну, а если... пусть тогда надо мной, над одним. Потому что никак, ну, никак им друг без друга нельзя.

И, как пошлый шутник, поступил Он со мной, словно с женщиной: выслушал и сделал наоборот.

Ночь июньская, ночь беззвездная, ненормальная. Взбаламученная дневной кутерьмой, мутно, илисто оседает нестройная воркотня голосов да моторов. И плывет меж деревьями, будто в водорослях, редкий, процеженный звук, гулко лопается о стены домов, колышет салатную ночь. Чей-то девичий смех, раздразненный; чей-то бас, приглушенный; уголек папиросы и шаги -кастаньетами вялыми, .сонными по асфальту. Лупоглазо метнется такси, шумно взвихрит песчинки текучего времени, и улягутся сзади, осядут. Парень топает -- запоздало, неровно. Слышно -- чиркает серник, сморкается -- будто рядом, за пазуху. И опять всплывает неузнанно кто-то давний, другой, что вот так же когда-то панели выстукивал.

Я на время оторвался от книги -- пишу об одном литераторе. Для чего, для кого? Как всегда -- для корзины. Или -- в стол, как делают настоящие, непродавшиеся писатели. Но не мне на это рассчитывать -- у них все же имя. Но пишу, сердясь на него, на себя. До утра его не "разденешь" -- семь семенов надето на нем. И зачем я устроил с ним толковище? Лучше многих и многих он -- честный, и сердиться на него горазд нечего. Но тошнее всего, что стыжусь поднять голову от стола -- туда, где глаза твои с укоризною светят в меня: "Папа, зачем тебе это? Папа, все равно меня нет и не будет. Поговори лучше со мной, папаня. Где мама? Что она делает? А где тетя Лина? Что делаете вы все? Папа, ну, папочка, скажи же мне что-нибудь". Доченька, прости меня, милая. Мама спит. Тетя Лина на юге, с дядей Володей. "С кем, с кем?" Ну, с Володей. Ты не знала его? А он уже был, когда ты была. Теперь и я знаю его, других тоже. Будет время, лет через сорок, и она придет к тебе, сама расскажет, что же это такое -- юг, любовь, преферанс. А я, доченька, третью ночь все вожусь с одним дяденькой, ты прости уж меня. Отложу, лягу, а в подушке пульс мой колотит, попискивает. Не хочу его слышать, не могу его слышать -- твой вспоминается. Вижу, вижу дальнейшее, то, что мне предстоит воскрешать. А мне все же, Лерочка, надо спать. И стараюсь я думать о разных писателях, о хороших и тех, которым писать не о чем. Но пишут они ни о чем. А ежели есть, все равно (по чужой вине) пишут они ни о чем. Ни о чем же писать, значит, ничего не писать.

Ночь иль утро? Там, в низине, у ондатрового ручья, ночь была глуше, влажнее. Кот хозяйский, рыжий, вальяжный, брел травой, тускло темной, прохладной. Он и Яшку мог съесть. Да, пропал наш грачонок. Он все дальше, выше залетывал, жировал в огородах, раскачивался на сосновых лапах. Не являлся однажды до самого вечера, а потом и вовсе день, два. "Саша, знаешь, Яшка пропал. Уж мы с Лерочкой кричали, кричали... Боюсь за него". Я пошел к огороду, от ручья: там грядки, там сосны. "Яша, Яша!.. -- взывал, уже не надеясь. Надо перья искать. -- Яшка?!" Он неслышно спланировал, туго-звонко затрепетал, тормозя крыльями над моей головой, сел на плечо, кья, кья!.. А назавтра исчез, навсегда. Где ты, птаха любимая? Может, к стае прибился, завел семью, ребятишек пестуешь. Живи, милый. Не хотим думать, что тебя нет.

Восьмого июля мы двинулись в город. Я первым: узнать, как там в нашей родной Госпитальной. Не засохла ли дружба, не позарастали ль тропки-дорожки. "Дя-а Сафа, вы в го-од? В Ленингъад? А пчу в Ленингъад?" -- "Леша... -тоненько, электричкой, продребезжал добро-глупым козлетончиком дед, -- идем к бабушке, завтракать". -- "А пчу завтакать? а пчу завтакать?"

А я думаю на ходу, Лешенька, о справедливости. Но думаем ли мы, скажи, Лешенька, о справедливости, когда она сама думает о нас.

Тихо было на институтских аллеях. Вековые тополя расставили венозно-коростные ноги, затянули темно-зеленой листвой небо. На дорожках темные лужи, отороченные кружевным тополиным пухом. Отдыхает студенчество, и лениво влачится больничная скука. Дребезжат все те же тележки едальные, вызванивают бидонами, ведрами, погоняемые объемными няньками. Отгулявший положенное медлюд кое-где беловато высвечивает приглушенные тени дорожек. Исповедуясь, что ли, пророча или просто жалея -- о чем они шелестят там, наверху, тополя? Не прочтешь в этих лаковых листьях, и напрасно ветер доворачивает их жестяною подкладкою к солнцу. Не прочтешь-- если страшно прочесть. Если нужно прочесть.

Наша заведующая пересела со старого корабля в новый ковчег -- в соседнее отремонтированное здание. Евдокия Степановна, заместительница, быстро вышла ко мне, и улыбка ее неизносная все так же дрожала на поблекшем и милом лице. Но как встретит в начальниках? К чести новой заведующей -ничего не стронулось в ней, не налипло ни крошечки важности: да, примем. Поблагодарил, вышел и увидел, как два колобка от дорожки скатывались к дверям -- Люся с Викой.

-- Доченька, иди раздевайся, я сейчас приду. Слышали? Так было, так было!.. Ну, думали: все. -- Неостывший ужас темно округлил и без того круглые глаза. -- Но тут нарывы пошли, и этот процесс помог справиться, дал положительную реакцию на кровь. Мы уж отцу телеграмму послали. Завтра

он улетает. Маришка? Ну, она хорошо, -- осветилась. -- Уже говорит: мама, мама и Вика, пытается. Документы оформлять на нее будем. Хотим забирать. Бабушка у нас в Пушгорах просит ее.

Да, где-то есть, наверно, Пушгоры, Париж, Колыма, а мне -- на Чайковского. Где еще не было вас. Ждал на улице. "Сашуня! -- в светлом импортном плащике, с увесистым соломенным кренделем, заломленным набок, Лина тревожно сияла навстречу. -- Ну, еще нет? Я уже звонила Нине Акимовне. Она здесь, ждет. Я поднимусь к ней. Сашечка, ты не будешь ругаться: я помидоров купила, ягод, Надежда там суп доваривает и судака она сделает, как ты велел, по-польски". Спасибо, Ли-ночка, спасибо, но как царедворно подает: ты не будешь ругаться?

-- Теть Ли-ин!..

Батюшки, мы и не заметили, как напротив ошвартовалось такси, и стояла ты на краю тротуара, обеспокоенно отстраняемая мамой. В новом малиново-свекольном плаще, с синими отворотами, ладная и веселая. "Маманька!.."-- ринулась Лина в бурлящий, рычащий, густомашинный поток. Присела, расцеловала, взяла за руку, и пошли. Чтобы вскоре выйти. Первой увидел Тамару, лицо воспаленное до багровости, насупленно, но еще от дверей, лишь глазами столкнулись, улыбнулась вымученно, кивнула: не волнуйся, мол, ничего страшного. Одеваемся, выходим на лестницу, и вот тут с верхних ступенек белым лебедем, светлым сиянием нисходит Калинина. И нельзя не отметить вологодско-японские скулы, близорукие, прохладно насмешливые глаза, ядовито умный широкий рот и, конечно, высокую статную полетистость, что присуща лишь сильным натурам. Личность! И планирует Личность к нам, улыбается широченно, родственно. А потом собрала гармошкой улыбку с подвяленных возрастом губ и дослышал ее подавленный вздох. "Альсан Михалыч, Тамара Федоровна, давайте, я посмотрю Лерочку. Заодно уж?" -- "Если вам нетрудно, Людмила Петровна. Спасибо!" -- "Я с вами!" -- храбро делает шаг наш могучий и добрый друг. "Идемте,