Евгений Шкловский - Точка Омега Страница 24

Она присаживается на корточки возле забора, смотрит на играющего в песочнице посреди сада малыша. На ее загорелом морщинистом лице легкая улыбка. Она шепчет, но достаточно громко:

– Ну что, будешь со мной дружить?

Нет ответа.

Она снова принимается за свое любимое дело – обработку грядок. Тук, тук, тук… А потом опять подходит к забору и тихо зовет:

– Эй, а хочешь попробовать моих огурчиков? Прямо с грядки. Вку-у-усные…

Они у нее и вправду отличные. И урожай такой, как ни у кого.

– Ну зачем вы?

– Берите-берите, – протягивает она довольно вместительную миску, полную небольших крепких пупырчатых огурчиков. – Не хотите так, можете засолить, я дам рецепт.

У нее и соленые получаются на славу, с хрустом. Любо-дорого.

– Малыш, хочешь попробовать?

Где малыш? Нет малыша.

И огурцы соседки его нисколько не привлекают.

Тук, тук, тук…

Нехорошо получается. Человек к ним со всей душой, а они… Верней, он.

– Малыш, ты почему такой?

– Какой?

– Ну вот такой.

– Какой такой?

– Ну с соседкой. С тетей Валей?

Оттопыренная нижняя губа, чуть приподнятые белесые брови, скучный, немного дурашливый, отстраненный вид…

Мы пишем

Она долго отказывалась, но в конце концов согласилась. Не так уж это трудно – взять ручку и начать писать. Не так уж важно, кто это придумал, главное – что это работает. Слова имеют большую силу. Есть какая-то тайная связь между написанным словом и высшей инстанцией. Услышать могут не услышать, а вот бумага учитывается даже небесной канцелярией.

В процессе писания информация отражается в сознании и уже оттуда, обретя в буквенных знаках необходимую полновесность, целенаправленно считывается наверху. Неисповедимы пути, но если ничто другое не помогает – ни свечки, ни молитвы, то почему не попробовать и этот способ? В конце концов, ведь и это молитва или что-то вроде того.

Разве не так же и с медициной? Можно испытать все самые эффективные и проверенные средства и потом, отчаявшись, попробовать какое-нибудь нетрадиционное, что-нибудь вроде водки с маслом или настойку на керосине, и вдруг произойдет удивительное, похожее на чудо.

Текст (назовем это так) надо писать непременно вместе. Если один человек, это может не иметь результата, а если двое или даже трое, то письмо становится как бы коллективным посланием, и действенность его способна вырасти во много раз.

Мы садимся за кухонный стол, предварительно протерев его влажной тряпкой, так тщательно, чтобы даже самой маленькой крошки на нем не осталось, раскладываем белые тетрадочные листки в линейку и шариковые ручки с синей пастой.

Нельзя пренебрегать всеми этими мелочами, так как даже малейший пустяк может стать преградой на пути к намеченной цели. Чистота – непременное условие. Все должно быть стерильно – не только мысли, но и предметы, поскольку и они тоже вовлечены в духовный процесс, а это действительно духовный процесс, кто пробовал – знает.

Словно святой дух стоит у тебя за спиной или витает над тобой и водит твоей рукой. Сначала вялая и нерешительная, она постепенно наливается непривычной тяжестью, потом вдруг появляются непринужденность и легкость, твердость и уверенность, душа воспаряет, и все твое существо проникается непоколебимой убежденностью, что все будет так, как ты хочешь. При условии, конечно, что твое желание бескорыстно и направлено на благое дело.

У нас оно, разумеется, благое. Если твой ближний живет как трава, и не просто как трава, а как сорная трава, то что тогда? Если человек не справляется с собой и опускается все ниже и ниже, если его уже не остановить – ни упреками, ни угрозами, ни усовещеванием, – то что делать?

Кодировали его? Кодировали.

С работы выгоняли? Выгоняли.

В милицию приводили? Приводили.

В вытрезвитель забирали? Забирали.

Били? И это тоже.

А что мать? Свечки ставила? Ставила.

Молилась? Молилась.

Ругала? Да сколько раз!

И что толку?

Ничего не действует. Вроде одумается, возьмет себя в руки, на работу устроится – все вроде путем, самое время вздохнуть с облегчением, как вдруг раз… И снова по-прежнему: друзья-приятели, пьянство, загулы, непонятные женщины, увольнения, снова диван, бутылки, грусть-печаль…

Сколько раз мать ему: слабак, при такой жизни скоро совсем здоровья лишишься, тюрьма по тебе плачет… Однажды не выдержала, призналась: я даже молиться за тебя не могу.

Он тогда расплакался, как маленький мальчик. Трет глаза руками, а слезы так и льются по щекам, так и льются…

Какой бы человек ни был, нельзя на нем крест ставить!

Поэтому мы и должны писать, сесть рядом, взять по листку бумаги и четкими, разборчивыми буквами, лучше печатными, рассказать о нем самое лучшее.

Ну, например, что он очень доверчив. Точно малый ребенок: что ни скажешь, всему верит. Разве так можно?

Сколько раз его обманывали – не счесть. Брали на работу, а потом увольняли, не заплатив ни копейки или гораздо меньше, чем обещали. Деньги одалживали и не возвращали. Меж тем он эти деньги не у кого-нибудь брал, а у нее, у матери. На черный день сбереженное. Как-то решила наконец сделать ремонт в комнате, обновить хоть чуть-чуть, обои купила красивые, качественные и в то же время недорогие, долго такие искала, нашла, положила рулоны под кровать, и вдруг – нет их. Где обои?

Оказывается, отдал приятелю, который тоже собирался делать ремонт. Ничтоже сумняшеся взял и отдал. Только потому, что приятелю приглянулись. Она, конечно, ему высказала все, что думала, и потом месяц не разговаривала. А он ведь, если вдуматься, из добрых побуждений…

Только не задавать вопросы, а писать утвердительно, с искренней убежденностью: он хороший! А что делает глупости и губит себя зельем, об этом не надо. Он и к дочери своей с любовью, хотя семья распалась уже через год. Конечно, какая женщина выдержит пьющего и все проматывающего мужа? Жена тоже понимала, что он хороший. Только, как это получше сказать, ну вроде юродивый.

Конечно, жалко, что расстались, особенно из-за ребенка, только что же ей, нянькой ему быть, сестрой милосердия? Не каждая на это согласится.

Сколько раз мать сыну внушала: хоть бы ребенка пожалел, постеснялся, не показывался в таком виде. Он и перестал показываться – в субботу или воскресенье заскочит на час-другой, и все, привет. Взрослый мужик, а так и ютится при матери. У него диван в их однокомнатной квартире, за шкафом, которым выгородили ему отдельный закуток, так он этот диван аж продавил, целыми днями тупит на нем, книжонки всякие бессмысленные почитывает, в телевизор глазеет. Или музыку через наушники слушает, какие-нибудь шансоны полублатные.

Вот – книжки! Не случайно же он их почитывает? Выходит, не совсем пустопорожний, есть в нем что-то, однако. Печатное слово, даже и легковесное, вроде всех этих детективов в ярких бумажных обложках, тех самых, какими все лотки завалены, а все равно ведь как-то поддерживает, хоть и немного, но дает душе. Про книжки обязательно написать, это ведь возможность и другого чтения. Правда, не получается у него. Новый Завет возле его дивана лежит (мать же и положила), можно сказать, у изголовья, только он его не читает. Возьмет в руки, подержит и отложит.

Что еще? Если за что-то берется, то старается сделать хорошо. Вот только заставить трудно. Даже если видит, что мать тащит ведро с водой, с любимого дивана не встанет, лишь взглянет исподлобья или скажет что-нибудь эдакое, вроде: «Чего надрываешься?» – и все. Может, и принес бы, но только жди, когда соизволит. Проще самой сделать.

Сказала ему однажды после очередного загула и прожженного сигаретой ковра (не хватало еще дом спалить!): «Все, отказываюсь тебя кормить, хочешь есть – иди работать, хватит иждивенничать на шее у матери. Нет больше сил терпеть!».

Ушел, несколько дней пропадал, она даже в милицию хотела звонить, потом явился – небритый, жалкий, потерянный, вид как у бомжа. Только ведь все равно на улицу не выгонишь, сын никак.

Писать трудно. Очень трудно. Слова не ложатся, не складываются во фразы. Казалось бы, сколько раз произносишь их, знакомые-презнакомые, а вот чтобы вместе соединились и чтобы ясно было, зачем ты их пишешь, – это совсем другое.

Надо, чтобы все как по правде, как должно быть, верней, как есть, пусть и в не явленном пока образе. Про Христа ведь тоже не знали, что он Сын Божий, пока слова не сложились.

Ручка не пишет? Надо поменять стержень. Или подложить что-нибудь под бумагу, чтобы стержень нормально скользил, а не увязал или, наоборот, не скреб, не спотыкался. Синяя паста какая-то блеклая, с фиолетовым оттенком, а местами розоватая, полупрозрачная – приходится всматриваться, чтобы некоторые слова разобрать.

Вспомни, как выводили буквы в первом классе, язык прикушен от усердия, буквы чуть наклонно, так, правильно, не нажимай слишком сильно, голову подними… Прописи. Целый ряд одной и той же буквы. Два ряда. Три.