Эндрю О'Хоган - Взгляды на жизнь щенка Мафа и его хозяйки — Мэрилин Монро Страница 24

— В их мультиках был посыл, — сказала мисс Уинтерс.

— Конечно, — кивнула Мэрилин. — Они же социалисты.

— А комитет их всех раздавил. Свалился им на голову, как рояль из мультика.

— Поверить не могу, что мы разговариваем о мультфильмах, — проговорил Ли Страсберг тоном дяди Вани.

— Да помолчи ты, старый козел! — воскликнул я. — По-твоему, если у героя кровь из глаз хлещет и он падает в зал с гигантским кухонным таймером в руках, — это серьезно, а все остальное — шалости.

Мэрилин снова поставила меня на стол. Страсберг забеспокоился. Он ничего не смыслил в комедии и искренне полагал, что искусство и политика — понятия несовместимые, а от слов «массовая культура» попахивает порохом.

— «ЮПА» за неделю лишилась всех самых талантливых сотрудников, — сказала мисс Уинтерс. — Всех, кто имел хоть какое-то отношение к коммунистам. Они перестали делать социальные мультики, зато их стиль теперь копируют все, кому не лень.

— Ух ты, — сказала Мэрилин. Мысли ее поплыли. — А он был такой лапочка.

Пришел официант с напитками, и я вспомнил ненавистный мне английский обычай: пока слуги чинно разносили чай, хозяева обсуждали достоинства радикальной политики. Речь зашла о Клиффорде Одетсе, и Мэрилин повернулась к Пауле. Я забился в уголок ее пальто и уснул — не знаю, надолго ли, — но когда проснулся, многих за столом уже не было, а моя хозяйка прямо искрилась. Разговор подходил к концу, и Шелли Уинтерс с любовью поглядела на Мэрилин.

— Некоторые актеры в жизни никто, — говорила Шелли Уинтерс. — Их просто не существует. Вот Лоуренс Оливье, например: как человека его нет, даже его жена так говорит. Поэтому он такой хороший актер. Прими это за комплимент, дорогая, самый чудесный комплимент на свете: для великой актрисы тебя слишком много как человека. Ты существуешь в этом мире.

— Приятно слышать. Наверно.

— Да-да, ты личность! И зовут ее Норма Джин.

— О…

— Она чудесная, — продолжала мисс Уинтерс, — но она может быть только собой. Вот и все… что я хотела сказать.

Полагаю, они обе тогда напились. В следующий миг моя хозяйка сделала очень странную вещь. Она сказала:

— Чтобы обрести себя как личность, я прежде всего должна доказать себе, что я актриса.

— Но ты уже личность, милая! Даже слишком. Ты всегда будешь звездой и всегда будешь работать. Мы подруги, и я говорю это для твоего же блага. Ты не играешь — ты живешь. И должна гордиться, что в тебе гораздо больше жизни, чем в них.

— В ком?

— Ну, в этих… — Она помолчала. — Гарбо. Марлон. Они же пустые. В них ничего нет. Ничегошеньки.

Мэрилин доела суп и подумала о мистере Страсберге, который мог поговорить о комедии, но редко смеялся. Весь вечер он просидел за столиком, подобно какой-нибудь древней кошке Колетт: обхватив рукой подбородок и мощным мурлыканьем раздувая маленькие холодные ноздри.

На улице было темно. Мы закутались в пальто Мэрилин; улица горела размытым голубым неоном. Когда появился Чарли, Мэрилин плакала. С того вечера в «Копакабане» она видела его несколько раз, но всегда мимоходом: то махнет ему рукой из лимузина, то пошлет воздушный поцелуй из окна какого-нибудь ресторанчика. Однако сегодня он стоял у входа в студию и подошел узнать, что с ней.

— Привет, Чарли, — сказала Мэрилин, радуясь встрече. У нее болела голова; она чувствовала себя не в своей тарелке, даже плакала как-то неуверенно.

— Позволь тебе помочь, Мэрилин. Хочешь, поймаю такси?

— Будь так любезен, Чарли.

Он убежал, а через несколько минут прямо перед ее «Феррагамо» остановился желтый автомобиль. Чарли вышел из-за машины — на лице у него плескался свет уличных фонарей.

— Сегодня долго занимались, а? С тобой точно все в порядке? Ничего не нужно?

Она коснулась его подбородка.

— Ты чудо, Чарли.

— Как насчет Стейтен-Айленд? — спросил он. — Мы на премьере говорили, помнишь? Я предложил тебе прогуляться по Стейтен-Айленд. Можем поесть хот-догов.

— Бог мой, — проговорила Мэрилин. — Туда ведь на пароме добираться.

— Ну да. Так что?

— С удовольствием, Чарли.

— Понедельник устроит?

— Да. В понедельник едем туда.

Глава девятая

Кеннет, хозяин салона красоты на Пятьдесят четвертой улице, терпеть не мог собак. Не то чтобы я очень переживал по этому поводу: Кеннет был болваном с большими холеными усами и мозгами как ореховый пирог — липкими и плотными. Стоя у кресла в клетчатых брюках и занося ножницы над головой очередной буйной матроны, он искренне верил, что ему осталось каких-нибудь четыре минуты до мирового господства. Обычно Кеннет принимал такую позу, готовясь произвести на свет новую сплетню, но в тот день он был озлоблен и раздражителен.

— Мэрил он, моя дарагаа-а-ая, даже ради тебя я не потерплю животное в салоне! Смотреть на него тошно!

— Ох, сладкий, да брось! Всего-то пять минуток. Уложишь быстренько, и мы уйдем.

— Мэрилон, дарагаа-а-ая, ты разбиваешь мне сердце. Ты только пришла, я только пришел, мы еще даже не открылись, а ты уже говоришь про собак.

— Пять минут, обещаю.

Все дело было в Самсоне, покойном керн-терьере, который раньше жил в парикмахерской. Бедный Самсон. У него случилась размолвка с прачечным фургоном, и он погиб. Кеннет отвернулся, тихо бормоча себе под нос что-то похожее на молитвы. Мэрилин села, а я остался у двери. За работой Кеннет то и дело бросал на меня злобные взгляды и смаргивал слезы. Между тем в парикмахерском кресле творилось странное: моя хозяйка попросила демонролизовать ее на денек, чтобы стать «нормальной». (В те последние нью-йоркские месяцы она нередко пыталась сделать что-то подобное.) Конечно, Мэрилин могла бы просто вымыть голову у себя дома, но так уж она привыкла поступать: ритуальное снятие маски вчерашней героини было необходимо. На стене висела фотография Самсона с бигуди в зубах; поговаривали, что в салоне он трудился наравне с остальными. Фото помогло бы мне проникнуться болью Кеннета, если б человеческие настроения не сказывались так плохо на нашей естественной эмпатии. Весь процесс демонролизации занял куда больше времени, чем предполагала моя хозяйка, — он проходил с применением кольдкрема, накладных ресниц и сопровождался бесчисленными попытками небрежно повязать на шею шарфик из «Блумингдейла», — поэтому я просто закрыл глаза и стал вспоминать других рабочих животных. Из головы не шел бедняга Трубач из «Жерминаля», этот печальный французский конь-труженик, наугад искавший свой путь в культуре, где царил мрак и лишь мрак имел смысл.

С парома мы наблюдали за проходящей мимо «Королевой Елизаветой», направлявшейся в Саутгемптон. Величие этого судна пароходной компании «Кьюнард», две плывущих над бухтой огромных дымовых трубы, наталкивали на мысль, что Европа — это резкий и безапелляционный ответ легкомысленной Америке. Но нет. Проходящий мимо корабль вскрывал разницу между Чарли и Мэрилин. Одной рукой она придерживала меня, а другой прикрывала глаза от солнца.

— Они взяли неправильный курс, — заметил Чарли.

— Я бы так не сказала, — ответила Мэрилин. — Через час все эти люди сядут за столы, сверкающие серебром, будут пить прохладное вино и думать о соловьиных трелях на Баркли-сквер.

— Красивые у тебя представления, Мэрилин. Но до ужаса нелепые.

— Что ж, так говорят. И все равно мне кажется, что эти люди едут… ну, в культурную страну, нет?

— Едва ли. Они оставляют всю культуру позади. Цвет Европы сейчас здесь, в Штатах.

Мэрилин задумалась об Иве Монтане, о мрачном и талантливом французском кино. Она всегда считала, что европейцы смотрят на нее свысока, и уже за это вынуждена была их уважать. А Чарли думал о евреях, великом побеге и чудесном избавлении. Чарли был весьма любопытным представителем нового поколения. В нем чувствовалась решительность, веселость и эдакий духовный мускул, характерный для образованных американских евреев, выросших на Соле Беллоу и первой книге Филиппа Рота. Родительские сомнения он чудом превращал в уверенность; мог спать с девушками, гонять на машинах и одновременно думать о жизни своего народа в условиях культуры бессмысленного расточительства. Чарли томился. Чарли жаждал. Он впитывал историю, чувственный опыт и все твердил о каких-то замысловатых угрозах миру на Земле: Бог мой, Чарли в 1961 году был готов к чему угодно. Работал он младшим редактором в издательстве. Да, он отстоял свою точку зрения о корабле и Европе, но больше всего ему хотелось пинками прогнать все эти мифы о чудесных избавлениях по всей длине ярко освещенного стадиона. Старый добрый Чарли. Каждое утро он легко влетал в лифт офисного здания «Викинг-пресс» с номером «Партизан ревю» в кармане ветровки. Румяный, готовый в любую минуту сорваться в путь, он доезжал до одиннадцатого этажа и уверенно шел мимо сексапильных сотрудниц — с историей за спиной и членом в штанах. Его темные наивные глаза радостно глядели на мир, и он шагал по коридору, подмигивая самому себе и размышляя об экзистенциальной чистоте преступной жизни и сокровенных тайнах оргазма. Чарли прочел все эссе Нормана Мейлера. Он любил джаз, кино, и его волновала тема психологического терроризма атомной бомбы. Чарли принял близко к сердцу роман «Гендерсон, повелитель дождя» и его знакомый внутренний голос, что вторил: «Я хочу, хочу, хочу», — требовательный и беснующийся, чинящий хаос, желающий, без конца желающий». Однажды за завтраком Чарли попытался поговорить с Мэрилин о символах, скрытых в этой книге. «Ой-вей! — воскликнула она. — Не говори мне о символах. От них сплошной трезвон».