Алехандро Ходоровский - Плотоядное томление пустоты Страница 24

Этот кошмар почти что свел меня с ума. Кроме Смерти, моей собаки, я не желал никого видеть. Мне было стыдно за свои уши. Я вел ночной образ жизни, скакал по скалам, точно бездумная коза, пока не падал от усталости в какой-нибудь расщелине, пытаясь не заснуть, чтобы вновь не попасть на похороны Генерала, моего отца в этом мире. Днем я скрывался в глубине пещер, неподвижно распростершись на земле, почти не дыша, наблюдая за фанатиками, заживо пожирающими безумных дев. В одну из ночных вылазок мне повезло: я заснул в гнезде Кондора. Проснувшись, я увидел, что меня обнимают два гигантских крыла. Не знаю, какой благодетельный инстинкт заставил птицу увидеть во мне птенца. Издавая клекот, настолько нежный, что почти переходил в рыдание, снимая тяжкий груз одиночества с моих плеч, кондор сунул мне в руку белый камешек, который прятал в клюве. Вот так, внезапно, в приступе любви, чистой, как песня родившей меня женщины-обрубка, он отдал мне свое сокровище. Руководствуясь его свистом, я научился распознавать старинные иероглифы, покрывавшие поверхность мозговидного камня. Это послание, донесенное сквозь тысячелетия, открыло мне, что есть любовь — надежда, которая простирается вглубь времен; я понял, что кто-то в далеком прошлом отдал жизнь, чтобы я обрел сознание. Собака была моей матерью, Кондор — моим отцом, камень — моим наставником! Я стал воином! Словно булавка, круглые сутки колющая великана, я нападал на Генерала, пока все не переменилось и я не сделался его кошмаром. Моя мощь росла год от года. Я сумел правильно использовать секрет, переданный белым камнем: как возлюбить ближнего больше, чем самого себя. И я, который был меньше, чем ничто, еле тащивший тяжесть собственной души, нашел готовых встать рядом со мной. Меньше, чем ничто, превратилось в огромную армию угнетенных, избравших меня своим вождем. И хотя жалкое и убогое детство навсегда стало частью прошлого, я не мог и не хотел забыть Черный Госпиталь. Чтобы вы поняли лучше, в каких страшных условиях началась моя жизнь — как вы скоро увидите, мой план атаки логически дополняет жертву моей матери, — послушайте мысли сиамских близнецов, записанные на магнитофон. Когда я на грани полной потери сил — в партизанской войне неизбежны отступления, разочарования, предательство, зависть, неблагодарность, препятствия, на первый взгляд непреодолимые, — то всегда слушаю этот спор двух душ, погруженных Г енералом во мрак неведения, и заряжаюсь беспредельной ненавистью. Судите сами:

— Я — чудовище. К моей голове приделано непонятно что. Я тащу за собой самозванца.

— У меня два тела и одна голова. Это признак высшего существа. Мне никогда не будет одиноко.

— Сиделка, сестры и главный врач считают меня бесполезным, неудобным, лишним в этом мире. Наверное, они убьют меня.

— Моя палата — самая лучшая, с видом на море. Хорошо бы, сиделка побыла рядом со мной, мы вместе смотрели бы вдаль.

— Однажды я ковылял по коридору, когда ко мне подошел человек со многими горбами и сказал: «Хе-хе, тебе нужно вдвое больше башмаков, чем остальным». И он алчно поглядел на мои ноги.

— Дует свежий ветерок. Мыши играют с ощипанными чайками.

— Врачам надоело кормить меня, он знает, что те в любой момент могут вскрыть меня для своих исследований. Тогда горбун заполучит две пары моих башмаков.

— Море бьет в берег под окнами. Сегодня первый летний день. Я счастлив.

— Не дам! Лучше я их сожгу!

— Ветер доносит запах андских кустарников и. что такое? Другое тело берет с пола башмаки и хочет выбросить их в уборную. Нет!

— Наглец! Придурок! Он дерется со мной! Я могу сунуть руку внутрь него, расплющить ему сердце, но тогда мне конец. Надо подождать.

— Он наконец успокоился. Вообще я все больше тревожусь. Должно быть, это восхитительное летнее тепло так на него подействовало. Иногда я задаюсь вопросом, не обладает ли другое тело собственной волей и сознанием.

— Он не дал мне сжечь башмаки! Может, он способен думать? Невозможно, ведь голова-то моя.

— Сиделка растирает мне плечи и грудь, потом, одев в два белых фрака, ведет в выставочный зал.

— Многократный горбун, женщина-сука и старик, лишенный рта, умирают от зависти: ведь сейчас я — любимец Генерала!

— Сиделка играет на виолончели, чтобы я танцевал для Генерала. Когда я готов свалиться от усталости, она ободряет меня нежным взглядом.

— Идиотка! Не умеет играть! Она говорит мне: «Высунь, пожалуйста, язык. Вращай глазами, пожалуйста. Выдвинь вперед ногу номер четыре, пожалуйста. Левой рукой правого тела почеши, пожалуйста, правую ягодицу левого тела». Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! Я убью ее!

— Мне жаль остальных: Генерал не задерживается перед ними, бросает презрительный взгляд и возвращается смотреть, как я танцую двумя парами ног.

— Я едва выношу этот взгляд всемогущего тирана, и лишь потому, что горбун мне завидует. Вот моя месть ему!

— Я задыхаюсь. Нет, я почти не потею, но ненужное тело — настоящая пытка. Как оно меня утомляет! Это невыносимо — иметь другое тело, которое двигается не по моей воле!

— Я представляю, как он ворочается в постели, обнаженный, влажный, как я. У нас одинаковая температура. Нет, все же я — другой человек, только голова одна на двоих. Нет: просто у меня одним телом больше. Именно так. Оно двигается не по моей воле, но голова-то у него моя. Как же иначе, если я все время о чем-то думаю! Каждое мгновение я здесь, и нет места для другого. Лишнее тело никого не обременяет. Почему не попытать счастья с сиделкой, если я люблю ее?

— Я устал от Генерала, от врачей, от горбуна, и особенно от этой проклятой сиделки. Сколько еще времени мучиться от ее виолончели? Я — ее пляшущая марионетка. И потом, нужно, чтобы все узнали о моем бунте. Что-нибудь потрясающее: пусть все узнают, кто я на самом деле, прежде чем меня не станет! Я убью ее! Пойду-ка к ней в комнату.

— Мое чувство не должно оставаться неразделенным. Я хочу ее, а она хочет меня. Надо принять решение, ведь я же мужчина. По такой жаре все задремали, на этажах нет смотрителей. Пойду-ка к ней в комнату.

— На этажах нет смотрителей. Я задушу ее подушкой.

— Я бесшумно двигаюсь по коридору.

— Другое тело идет рядом; никогда еще мы не действовали так слаженно.

— Открываю дверь.

— Сердце мое бьется.

— Сердце мое бьется. Я протягиваю к ней четыре руки, чтобы легонько разбудить.

— Я стисну ей горло.

— Вот оно, счастье! Проснись, любовь моя. Что такое? На помощь! Тот, другой, хватает ее за горло! Я в отчаянии!

— Вот болван: хватает меня за запястья, не дает закончить дело. А-а! Она успела схватить хлыст!

— Как больно! Она бьет не только того, виновного, но и меня, который так ее любит!

— Бегут санитары с двойной смирительной рубашкой, обступают меня. Надеюсь, больше меня не выставят на потеху. Как только смогу, я добуду огонь и подожгу госпиталь.

— Двойная смирительная рубашка. Видно, сделали специально для меня. Что, они подозревали заранее? Почему? Я никогда не буйствовал! Тот, другой, хотел задушить ее, не я! Все было заранее обдумано. Где он? В моей голове, больше негде.

— Мне не дали убить ее. Все было заранее обдумано. Где он? В моей голове, больше негде.

— Она избивала его и меня одинаково.

— Они принесли двойную рубашку, хотя другой пытался защитить ее.

— Она считает, что я — один человек, но я боюсь, что нас двое.

— Они считают, что я — один человек, но я боюсь, что нас двое.

— Моя голова не принадлежит мне целиком. Часть ее — в распоряжении другого.

— Другое тело не повелевает мной, но я им тоже. А значит, половина мозга принадлежит ему. Не знаю, о чем его мысли, но он способен следить за мной. Как доказать обратное? Возможно, он ведает все мои мысли: он паразитирует на мне!

— Как удостовериться, что мои мысли — это не мысли другого? Как быть уверенным, что я не выдуман им, что я не создан для его надобностей?

— Наши четыре ноги ходят вместе, я отдаю приказы только двум. Не исключено, что он распоряжается всеми четырьмя. Не исключено, что оба тела и мозг — его собственность, что меня вообще нет.

— Может быть, меня вообще нет. Но как осознать самого себя?

— Если я осознаю самого себя, то не буду самим собой. Осознавать может лишь другой. Или я — это я сам, или я осознаю. Но возможно, нас трое, четверо, и так до бесконечности. А горбун и прочие уроды — части моего тела.

— Возможно, все это заведение — одно существо, а мы, врачи, сиделка — части целого. Но тот, другой, главнее. Он думает за всех, не я.

— Я — это не я. Кто-то заставляет меня мыслить. Здесь, в госпитале, мы как шахматные фигуры. Каждый наш шаг берется на заметку. Это ужасно. Хочу быть собой!

— В конце концов, знать об этом — значит приблизиться к счастью. Быть одним целым и в то же время не существовать. Быть единым со всеми, кто в госпитале, разделять одну душу с сиделкой.