Шмуэль-Йосеф Агнон - Кипарисы в сезон листопада Страница 24

— Ты и завтра собираешься провожать Сачико?

— Да, — произнес я твердо.

— И послезавтра, и через три дня, и через пять?

— Всегда, — гласил мой ответ.

— И ты полагаешь, что выдержишь?

Дух мой был крепок, но тело… Тело было избито и изранено, оно болело и ныло от недавних ударов. Болело все: руки, ноги, спина, ребра, даже голова. После некоторого раздумья я печально признался:

— Не знаю.

Дмитрий Афанасьевич спрыгнул с подоконника и вышел, правда лишь на минуту. Вернулся он с небольшой медной пепельницей в руках. Стряхнув пепел, он снова уселся, но уже не на прежнем месте, а рядом со мной на кровати.

— Хочешь, я тебе помогу?

Я испугался. Я вообразил, что он намерен заменить меня в моем рыцарском подвиге.

— Нет, — ответил я поспешно.

— Почему?

— Я хочу сам провожать ее.

Дмитрий Афанасьевич пригладил рукой топорщившиеся усы, словно пытаясь скрыть мелькнувшую усмешку — обычную свою хищную усмешку.

— Не бойся, я не собираюсь ее провожать, — успокоил он. — Я просто сделаю так, что это китайское пацанье пальцем не посмеет тебя тронуть.

— Как вы это сделаете?

— Это моя забота. Ты уж положись на меня. Как-никак я был офицером-кавалеристом и сражался в армии генерала Деникина. Да. Собственными руками бил шомполами этих мерзавцев, восставших на царя и отечество.

— Что это такое — шомпола? — поинтересовался я.

— Это чтобы ружье чистить. Длинная такая железка.

Впервые за все время нашего знакомства я заметил какую-то искру, мелькнувшую в глубине его ледяных глаз. Это не были глаза хищника, это были глаза охотника, с радостным удовлетворением взиравшего на зверя, попавшегося в капкан.

— Вы собираетесь побить их?

— Побить? — Он засмеялся. — Ни в коем случае. Деникинский офицер умеет не только драться, он умеет планировать военные операции.

Единственной военной операцией, которую мне довелось видеть до того дня, была оккупация нашего города японцами. Едва смолкли взрывы и выстрелы, как русские эмигранты высыпали на тротуары приветствовать победоносную японскую армию. Солдаты пытались чеканить шаг по булыжной мостовой, но было видно, что они слишком устали для парада. Они сгибались под тяжестью выкладок и винтовок. Эхо подкованных сапог ударяло в стены и напоминало стук множества не в лад опускающихся молотов и молоточков. Казалось, будто грохочет гром, раскалываясь на тысячи рокочущих отголосков.

Я был уверен, что Дмитрий Афанасьевич смеется надо мной.

— Делайте, что хотите, — сказал я хмуро.

— А что ты дашь мне? — спросил он.

— За что?

— За то, что мальчишки перестанут донимать тебя.

— Даже если я каждый день буду провожать Сачико?

— Да, даже если ты каждый божий день станешь провожать Сачико на работу.

Последнее слово он произнес как-то странно, растягивая его и подчеркивая: «ра-бо-ту-у».

— Что же я могу вам дать?

— Денег, — ответил он коротко.

Надо заметить, что, пока велась эта беседа, страдания мои все усиливались. Я все мучительнее ощущал каждую рану. И к тому мгновению, когда он произнес это слово — «денег», — боль, кажется, достигла наивысшей точки. Я представил себе, как завтра снова вынужден буду пройти тем же путем, и ужаснулся. А что, если они начнут кидать камни и в Сачико? Или ее, как японку, они не посмеют тронуть? Но меня-то они побьют наверняка. Как я это вынесу? Может быть, этот человек действительно поможет мне — даже если он слегка и дурачит меня?

— А сколько денег вы хотите? — спросил я смущенно.

— А сколько у тебя есть?

— Немного.

— Но все-таки?

— Тридцать иен.

— Ладно, — заключил он, — дашь, сколько будет.

Иены — так называются японские деньги. Тридцать иен у меня и вправду были. До появления в нашем доме Сачико они хранились в ящике моего письменного стола. Когда же мне пришлось освободить комнату, я положил их между листов «Аггады» Бялика и Равницкого[17], той самой книги, которую отец так любил перечитывать в часы досуга и держал постоянно у себя в спальне на полке. Отчасти потому, что отцу в его теперешнем состоянии было не до чтения — все его мысли были заняты болезнью, а также и потому, что в комнате, куда перебрались родители, для книг не хватало места, «Аггада» осталась стоять, где стояла, и как бы перешла в наше с сестрой владение.

В последние полгода я занимался репетиторством — помогал готовить уроки одному отстающему ученику. За свои мучения я получал плату — пять иен в месяц. Тридцать иен, таким образом, были вознаграждением за мой полугодовой нелегкий труд. Но ради спокойствия Сачико и ради счастья находиться возле нее я готов был передать эти деньги Дмитрию Афанасьевичу. Я уже протянул было руку к полке, но он встал, выпрямился во весь свой богатырский рост и остановил меня решительным жестом.

Ах, что это был за мужчина! Что за лицо! Бледная чистая гладкая кожа натянута на крепких скулах. Белый китель свободно накинут на широкие плечи. Голубая рубашка едва не лопается на атлетической груди, полосатый галстук подобен радуге в небе, а тонкая талия туго перехвачена ремнем. Хотел бы я быть таким, когда вырасту!

— Плата — после успешного завершения операции, — сказал он как рыцарь. — Слово чести дороже денег.

Что я знал о чести? Что это вроде справедливости. Что честь, справедливость и порядочность всегда встречаются вместе. К моему удивлению, вскоре выяснилось, что у Дмитрия Афанасьевича, выдававшего себя за деникинского офицера и радевшего о славе царя и отечества, эти понятия приобрели весьма странный и даже как бы сюрреалистический смысл — если не в его высказываниях, то в делах и поступках.

В ту ночь я не мог заснуть. И не только потому, что затруднялся найти такое положение, которое позволило бы забыть про боль во всем моем несчастном избитом теле, но и потому, что горевал о своих сбережениях, в одну минуту растаявших, как утренний туман. Несмотря на наши вечно стесненные обстоятельства, родители никогда ни в чем мне не отказывали. Через пять месяцев я должен был достигнуть возраста бар-мицвы и подняться к Торе — стать полноправным членом общины Израиля. Отец обещал мне купить талес и тфилин[18] и уже начал разучивать со мной отрывок из раздела Пророков в Библии, который мне предстояло пропеть в синагоге.

В нашей семье три дня рождения следовали один за другим: вначале сестрин, спустя две недели мой, а затем, еще через две недели, мамин. Так мы их всегда и праздновали. Так это выходило по григорианскому календарю. Но бар-мицву, ясное дело, полагалось отмечать не по григорианскому календарю, а по еврейскому. Чтобы узнать, на какое число приходится торжественное событие, отец принес домой таблицу перевода дат. И тут выяснилось, что в еврейском календаре разрыв между нашими днями рождения существенно сократился, что они почти совпадают — получалось, что сестра родилась всего лишь днем раньше меня, а мама днем позже. В связи с этим решено было отпраздновать все три рождения вместе — в конце соответствующей недели, а именно в ту субботу, когда меня вызовут к Торе.

На заработанное мною я собирался купить подарки сестре и маме. Я даже знал, что именно куплю каждой из них. Сестре — маджан, или маджонг, как его еще иначе называют. Это была китайская игра, любимое развлечение высшего и среднего общества. Принцип игры заключался в подборе определенных сочетаний — как в пасьянсе, с той лишь разницей, что в маджонге вместо карт — костяшки, как в домино. Деревянные продолговатые кирпичики были отполированы до блеска и на лицевой стороне украшены пластиной слоновой кости с замысловатыми китайскими иероглифами и цифрами, раскрашенными к тому же в удивительные цвета. На некоторых пластинах попадались изображения людей и растений. Помещались костяшки в специальной шкатулке с выдвижными ящичками, шкатулки напоминали комоды, которые стояли тогда в любой спальне и в которых хранили белье и постельные принадлежности. Кроме того, имелись еще четыре длинные деревянные дощечки, на которых каждый из играющих раскладывал полученные кости (числом четырнадцать, если не ошибаюсь). Все остальные кости лежали на столе лицом вниз. Играющий брал одну из них и смотрел, подходит она ему или нет. Если да, то он забирал ее себе, а вместо нее выкладывал на стол какую-нибудь другую костяшку, но уже лицом вверх, так, что все могли ее видеть.

Я обожал гладить кончиками пальцев отполированные бока костяшек, в прикосновении к ним было что-то необыкновенно нежное и приятное, но еще занятнее было провести пальцем по лицевой стороне, по прохладной кости, тогда шероховатости иероглифов шептали нечто таинственно-мудрое и значительное. По ходу игры все больше костяшек переворачивалось иероглифами вверх, и весь стол постепенно превращался в выставку китайского письма и рисунка.