Натан Шахам - Квартет Розендорфа Страница 24

Почему я должен был оскорбляться? Разве мне надо, чтобы весь мир влюбился в женщину, которую я люблю? Разве недостаточно, что я один схожу с ума?

Во сне я видел, как Дора с Розендорфом идут под руку и смеются. Я уже соединил их друг с другом! Поэтическая справедливость. Оба они так красивы и ростом под стать друг другу, а я — низкого роста и безобразный. Она достойна чего-то более эстетичного, чем чудище с большой страшной головой.

Я учусь сжигать мосты. Квартет помогает мне рвать тонкие, но крепкие нити, связывающие меня с Дорой.

Некоторое время я находил у Розендорфа то успокаивающее покровительство, какого не хватало мне долгий период. Прежде я часто вел задушевные и вдохновляющие беседы с доктором Лихманом, который всегда был добр ко мне, потом с доктором Манфредом — до того дня, как понял, что Дора его любит. Но то были случаи «подмены отца», а теперь мне нужен только старший брат, само существование которого внушает уверенность. Вот такой и есть Розендорф. Мы тесно связаны повседневными делами — три репетиции в неделю и еще случайные встречи за кулисами. Мы почти ничего не говорим друг другу, но я все же ощущаю его симпатию к себе — точно удобная одежда, окутывающая тело, согревающая тебя всего. Наверно, странно, что я сравниваю его с доктором Лихманом и доктором Манфредом — людьми, одаренными блестящим даром слова. Розендорф говорит мало. Долгие разговоры утомляют его. Даже при обсуждении интерпретации он ограничивается намеком, не выражая в развернутой форме своих взглядов, не приводя доказательств. Задушевных разговоров нет и в помине. Он замкнут в своей раковине, и оттуда исходят только звуки. Он никогда не станет вести себя, как доктор Лихман, рассказавший про себя самого, чтобы и я не стеснялся говорить о себе.

Есть, кажется, только один человек, перед которым Розендорф раскрывается. Это писатель Эгон Левенталь, перед которым я преклоняюсь. Иногда я завидую Розендорфу и немного даже злюсь на него за то, что он рассказывает Левенталю свои секреты, поскольку тот великий писатель. Если бы Розендорф был человеком более открытым, он говорил бы о себе и со мной. Пусть я не написал ни одной книги, но и у меня есть, что сказать.

Розендорфа я принимаю как духовного наставника, хоть и не могу припомнить, чтобы он высказал какую-нибудь потрясающую мысль. Не могу я также сказать, что взгляды наши сходны или что мы одинаково смотрим на самые важные проблемы. Иногда я чувствую в нем какую-то степень цинизма, исток которого мне неизвестен. В большинстве случаев мы расходимся друг с другом в политических вопросах; во всяком случае, во всем, что относится к евреям, он поражает меня своим постыдным невежеством по части истории и социологии еврейского народа, а еще больше — неоправданной смелостью, с какой судит он о вопросах, требующих хоть каких-то знаний. Боюсь, у него нет даже душевной потребности углубляться в это, точно так же, как он не испытывает необходимости изучать духовные корни нацизма. Его скептицизм не соответствует моему темпераменту, а его враждебное отношение к учению Фрейда, открывшего оконце в глубины души, разумеется, не может сблизить нас друг с другом. И все же, когда я нахожусь рядом с ним, на меня снисходит удивительное душевное спокойствие. Мне точно вдруг становится ясно, что все мои сомнения и колебания несущественны, что музыка может наполнить жизнь до отказа. Одна музыкальная фраза может выразить то, чего не скажешь тысячей слов.

Я восхищаюсь природным благородством Розендорфа, его серьезностью, его щедростью и какой-то скромностью по отношению к исполняемому произведению. В его игре нет ничего напоказ, в ней не чувствуется тех страдальческих судорог, которые видишь на лице нашего виолончелиста, когда мы исполняем поздние квартеты Бетховена. Говоря о щедрости Розендорфа, я имею в виду не только его готовность играть с нулевым звуком, когда тема переходит ко второй скрипке, или прочие тонкости совместной игры, но и вопросы сугубо прозаические. Не могу не отметить его скрупулезности — он настоял на том, чтобы поровну делить расходы и доходы в квартете, носящем его имя (ибо лишь под таким названием у нас есть шанс привлечь публику). Но не одно это. Узнав, что я собираю деньги, чтобы перевезти в Эрец-Исраэль отца, который покуда отказывается приехать, Розендорф предложил мне заменить его на музыкальном балу, куда он приглашен играть. А ведь Розендорф и сам нуждается в деньгах. Такая способность легко расставаться с деньгами — свойство третьего поколения состоятельных людей. Интересно, был ли столь щедр отец Розендорфа, унаследовавший процветающую бумажную фабрику во Франкфурте, но помнивший атмосферу страха перед экономическим спадом еще в доме родителей. Кажется, только в третьем поколении, живущем в достатке, запечатлевается в характере природное благородство, свойственное людям, от рождения ни в чем не нуждавшимся. Розендорф раздаривает дорогие струны, стоимость которых составляет примерно пятую часть месячного заработка рядового оркестранта, и эта расточительность достается ему столь легко, что, как я подозреваю, он вообще не способен влезть в шкуру человека, привыкшего дважды поглядеть на грош, прежде чем с ним расстаться. Эгону Левенталю он дал взаймы без процентов, хоть тот никогда не сможет вернуть долг, а сам вынужден жить в доме, где у него нет необходимого уединения, — экономит, чтобы привезти в Эрец-Исраэль жену и дочь. Увидев, что друг в нужде (у Левенталя нет постоянного заработка, и всякий раз, как он ссорится с подругой, у которой живет, и на какое-то время уходит от нее, он по-настоящему нуждается), Розендорф забыл, что его собственная семья лишилась достатка. Но он такой по натуре: беззаботный, уверен, что богатство само упадет к нему в руки, хотя фамильная фабрика была продана немцу по ничтожной цене и даже эту малость конфисковали, когда открылось, что старший брат Розендорфа, который вел семейное дело после смерти отца, коммунист.

Я знаю, что мое преклонение перед Розендорфом еще не дает мне права назвать его другом. Розендорф — человек, который не станет говорить о душевных переживаниях. Он столь сдержан, что, кажется, нарочно отказывается от слишком тесных дружеских уз. Слово «сторонится», пожалуй, слишком резко, ведь в его взгляде нет той холодности, которую находишь во взгляде людей, стремящихся отгородиться от незваных друзей. Розендорф не отталкивает от себя, только просит, чтобы его оставили в покое, — он слишком чувствителен, и всякое соприкосновение с тем, кто не так чуток, как он, причиняет ему боль.

Я не пользуюсь никаким предпочтением по сравнению с другими. Хотя в глазах Розендорфа вспыхивает нечто отцовское, когда я обращаюсь к нему, но не могу сказать, что он приближает меня больше, чем других. Возможно, это дело принципа, а может, пропасть между поколениями. За все время, что мы играем вместе, я ни разу от него не слышал даже намека на семейные дела, которые его угнетают. Только раз был я у него дома — и не потому, что меня пригласили, а чтобы передать срочное известие, — он принял меня приветливо, хотя я вошел во время урока.

Я благодарен ему за то, что он впервые посоветовался со мной по вопросу морального свойства. Девушка, которую учит Розендорф, — дочь хозяев квартиры, где он живет. Он дает ей уроки вместо квартплаты. Такой договор позволяет ему экономить деньги. Однако из-за нее он не может взять более талантливого ученика — времени у него хватает только на пятерых учеников. Моральный вопрос встал перед Розендорфом, когда он пришел к выводу, что девушка не очень талантлива. Он не осмеливается сказать это ее родителям и недоволен собой, поскольку из-за нескольких грошей посвящает время ученице, не достойной у него заниматься.

Я еще больше зауважал Розендорфа за то, что такая вещь может его волновать, особенно когда узнал, что двое других учеников вообще не платят ему за уроки — один потому, что он инвалид, а другой — потому, что его мать вдова и не может себе позволить даже малейших излишеств.

Но, кажется, совесть Розендорфа должен бы беспокоить совсем другой вопрос. Я слушал, как шел урок. Девушка вовсе не такая неспособная, как он полагает, — у нее очень хороший слух, и если она будет много заниматься, то сможет играть неплохо. Большинство сделанных ею ошибок вытекало из одной причины. Розендорф, витающий в высших сферах, не замечает, что девушка эта просто влюблена в него. Она прижимает руки к телу, словно защищаясь, поэтому и скрипку держит неправильно. Правая рука не высвобождена и не способна непрерывно двигать смычком. Она вся поглощена совсем иным — мягким голосом Розендорфа, его чуть ощутимыми прикосновениями к кончику ее локтя, дивными звуками, которые извлекает он из своей скрипки.

Тот, кто знал истинную любовь, видит ее повсюду, где она существует, даже когда сами влюбленные ее еще не сознают. Это единственное преимущество, которое нашел я покуда в тяжком чувстве неразделенной любви, — оно обостряет зрение и придает способность проникнуть в душу другого.