Ирен Немировски - Бал. Жар крови Страница 24

— Добрый вечер, господин Сильвестр.

Я снимаю башмаки, заказываю вино и сажусь на свое обычное место, слева, у окна, через которое мне видны курятник, прачечная и мокрый от дождя садик.

Вокруг царит тишина, какая бывает осенними вечерами в маленьком сонном городке. В зеркале напротив я вижу, как в раме, свое покрытое морщинами лицо, лицо, изменившееся за последние годы столь таинственным образом, что я с трудом его узнаю. Ах! Приятное животное тепло растекается по моим членам; я грею руки над маленькой рокочущей печкой, от которой исходит тяжеловатый, не очень приятный запах. Открывается дверь, и на пороге появляется мальчик в картузе, или мужчина в лучшей воскресной одежде, или маленькая девочка, которая пришла за своим отцом и говорит ему:

— Ты здесь? Тебя мама зовет.

И, хохотнув, исчезает за дверью.

Несколько лет назад старик Декло приходил сюда каждое воскресенье; он не играл в карты, так как был слишком скуп для того, чтобы рисковать своими деньгами, но он усаживался рядом с игроками и безмолвно наблюдал за ними, держа трубку в уголке рта; когда у него просили совета, он отнекивался, делая легкий жест, как будто отвергая милостыню. Сейчас он уже покоится в земле, а на его месте я вижу Марка Онета, без головного убора, в кожаной куртке; перед ним на столе стоит бутылка божоле.

То, как человек пьет в компании, не имеет никакого значения, но в одиночестве он обнаруживает, сам того не ведая, самые сокровенные качества своей души. Обнаруживает по тому, как крутит в пальцах ножку бокала, как наклоняет бутылку и следит за льющимся вином, как подносит бокал к губам, вздрагивает и внезапно ставит его на стол, когда его окликают, а потом снова берет его с легким притворным кашлем и опустошает залпом, как пьют до дна озабоченные, беспокойные люди, которых преследуют серьезные неприятности. Восемь моих крестьян заметили Онета, но продолжают играть, хотя и посматривают на него исподтишка. Он же кажется равнодушным. Смеркается. Зажигают большую, низко подвешенную лампу. Мужчины бросают карты, собираясь расходиться по домам. В этот момент завязывается разговор. Сначала беседуют о погоде, о дороговизне, об урожае, а затем, повернувшись к Онету, один из них говорит:

— Долго же вас было не видать, господин Онет.

— С самых похорон дядюшки Декло, — вторит другой.

Молодой человек делает неопределенный жест и бормочет, что был занят.

В кафе продолжается разговор о Декло и о том, что он оставил после себя «одно из самых красивых угодий в наших краях».

— Этот человек был знатоком земледелия… Он был прижимист, знал, что деньги счет любят. Его, правда, в деревне недолюбливали, но как вести хозяйство, он понимал.

Молчание. Усопший удостоился самой прекрасной похвалы. В некоторой степени они также дали понять молодому человеку, что они — за мертвеца против живого, за старика против молодого, за мужа против любовника. Так как, бесспорно, некоторые обстоятельства всем известны… По крайней мере, те, которые относятся к Брижит. Любопытные взоры обращаются к Марку.

— Его жена, — наконец произносит кто-то.

Марк поднимает голову и хмурится.

— Ну, и что дальше?

Вместе с дымом трубок с уст крестьян слетают короткие осторожные фразы:

— Его жена… Конечно, она была для него слишком молода, но когда он ее взял, он был уже богатым, она же…

— Она владела полуразрушенным Кудрэ.

— Ей, разумеется, следовало уехать. Она сохранила свое имение благодаря Декло.

— Никто не знает, откуда она взялась.

— Она была незаконнорожденной дочерью мадемуазель Сесиль, — говорит кто-то с грубым смешком.

— Я бы в это поверил, как и ты, если бы лично не знал мадемуазель Сесиль. Бедняжка была совсем не из таких. Она и из дома-то никогда не выходила, разве что в церковь.

— Ну, для этого и одного-двух раз достаточно.

— Да я не спорю, но мадемуазель Сесиль… Это была беззлобная душа. Нет, она взяла девочку из интерната, ну, чтобы та ей прислуживала. А потом она к ней привязалась и удочерила. Мадам Декло совсем не глупа.

— Да, она далеко не глупа. Как она заставляла старика плясать под свою дудку… Наряды, парижские духи, путешествия. Все, что душе угодно. Она своего не упустит. И не только в этом плане. Надо отдать ей должное. Она и в сельском хозяйстве разбирается. Ее арендаторы говорят, что ей лапшу на уши вешать бесполезно. И в то же время она приятна в обхождении.

— Да. Она свои дела хорошо обделывает и при этом лишнего не сболтнет.

— И все-таки о ней в наших краях немало поговаривают. Ей надо быть осторожней.

Онет вдруг поднимает голову и спрашивает:

— В чем осторожней?

Опять молчание. Мужчины сдвигают свои стулья поближе друг к дружке и тем самым отдаляются от Марка, показывая свое неодобрение по отношению к тому, о чем они догадываются или думают, что догадываются.

— Ей следует вести себя осторожней.

— Мне кажется, — говорит Марк, быстро вертя в пальцах ножку своего пустого бокала, — мне кажется, что чужое мнение ее совершенно не волнует.

— Как знать, господин Марк, как знать… Ее имения здесь. Ей приходится здесь жить. Плохо было бы, если б на нее стали указывать пальцем.

— Она могла бы продать свои имения и уехать, — неожиданно вырывается у одного из крестьян.

Эти слова произнес дядюшка Гонен, земли которого расположены по соседству с владениями Декло. На его лице, обычно терпеливом, появляется упрямое и жесткое выражение, которое в наших краях выдает человека, позарившегося на добро своего ближнего. Все остальные помалкивают. Мне эта игра знакома по собственному опыту. Так обращаются со всеми чужаками, с теми, кто оторвался от своих корней или с теми, чье присутствие по той или иной причине считают нежелательным. Меня ведь тоже недолюбливали. Я бросил свое наследство. Предпочел родине иные страны. Поэтому цена всего, что я желал купить, моментально удваивалась, а все, что я собирался продать, обесценивалось. Даже в самых ничтожных делах я замечал неизменные злые намерения, рассчитанные на то, чтобы сделать мою жизнь невыносимой и заставить меня уехать в дальние края. Но я не поддавался. Я не уехал. Однако мое состояние перешло к ним. Мои луга принадлежат Симону де Сент-Арно, который сидит рядом со мной, опираясь своими огромными черными руками на колени, моими землями владеет Шарль де Рош, а дом, где я родился, теперь собственность толстого румяного фермера, с виду умиротворенного и полусонного, говорящего сейчас с доброй улыбкой:

— Нет сомнения, что мадам Декло лучше поступила бы, если бы продала свои земли. Что толку в том, что она разбирается в сельском хозяйстве? Есть вещи, женщине не подвластные.

— Она молода и еще выйдет замуж.

Теперь они все встают. Один раскрывает большой зонт. Другой надевает башмаки и завязывает под подбородком шарф. Уже почти с порога фальшиво равнодушный голос произносит:

— Так вы считаете, что она снова выйдет замуж, господин Марк?

Все поворачиваются в его сторону, их глазки сужаются от усилий сдержать издевательский смех. А он переводит взгляд с одного на другого, как будто пытаясь угадать, что именно они думают и что замалчивают, и как ему лучше отразить удар. В конце концов он отвечает, пожимая плечами и прикрывая глаза, с выражением скуки на лице:

— А мне-то откуда знать?

— Да как же, господин Марк. Всем известно, что вы были близко знакомы со стариком, не так ли? Хотя он и был прижимист и недоверчив, он, кажется, позволял вам являться к нему в любое время суток, а иногда вы выходили от него даже за полночь. Надо полагать, с тех пор как он умер, вы хоть несколько раз навестили вдову?

— Пару раз, не больше.

— Для вас это должно быть прискорбно, господин Марк. Раньше вас любили и привечали в двух домах, а теперь в обоих скончался хозяин.

— В двух домах?

— Кудрэ и Мулен-Неф.

И, как будто удовлетворившись дрожью, которую Марк не смог скрыть (дрожью настолько сильной, что он уронил бокал, и тот упал на плиточный пол и разбился), крестьяне наконец уходят. Они церемонно раскланиваются с нами:

— Приятного вечера, господин Сильвестр. У вас все в порядке? Ну и слава Богу. Приятного вечера, господин Марк. При встрече передайте привет госпоже Декло.

За дверью — осенняя ночь, слышен шум дождя, башмаки месят мокрую землю; доносится чуть более отдаленное журчание: с огромных деревьев в замковом парке по соседству стекает вода; рыдают сосны.

Ну а я курю свою трубку. Марк Онет смотрит в одну точку. В конце концов он со вздохом заказывает:

— Хозяин, еще пол-литра.

В тот же вечер, уже после ухода Марка Онета, к «Гостинице путешественников» подъезжает машина, полная парижан: они делают небольшую остановку, чтобы выпить по рюмке и устранить небольшую техническую неполадку. Смеясь и громко разговаривая, они входят в зал. Смерив меня взглядом, женщины безуспешно пытаются краситься перед потускневшими зеркалами, искажающими черты лица. Некоторые из них приближаются к окнам, чтобы посмотреть на мощеную улочку, струи ливня и уснувшие домишки.