Владимир Данилушкин - Из Магадана с любовью Страница 24

До Любушки дошли эти разговоры, она не без жеманства заявила, что Володя водит ее в ресторан. Три раза в день.

— Но ведь это равносильно покупке билета до Москвы ежедневно! — воскликнула жена учителя.

— Стала бы я в отпуске заниматься кухней! — скривила губы повариха, чем окончательно противопоставила себя квартирантскому братству. Зато хозяйке это понравилось, между ними возникло нечто похожее на дружбу. Иной раз, отлучаясь, хозяйка просила Любушку присмотреть «за этими», и Любушка присматривала, умудрялась сдавать койки выгодным клиентам, а уж по манерам больше походила на хозяйку, чем та.

Вот если бы еще ее приняли за иностранку! Хохма! В Гагре-то может не получиться, а в Пицунде, там, говорят, их много. Любушка с Володей туда ездили на такси слушать органную музыку. У Володи, правда, маловато лоска, хоть и откармливала его Любушка, старалась, но интеллект гастрономией не заменишь. Слишком уж явно написано на его белесом, не загорающем лице самодовольство, а требовалось пресыщение. Вон как эти — в первом ряду — уж явно иностранцы — откинутся в кресле, глаза закроют… Нет, закатят глаза. Кресла мягкие, лучше, чем в самолете. Того и гляди, уснешь.

Сверху смотрел на них Бог — произведение художников какого-то века, а с второстепенных куполов проглядывали лики еще более древние, уже совершенная мазня. Концертный зал был православным монастырем, орган — атрибут католицизма — обосновался тут не понятно, на каких правах, оскорбляя чувства верующих. Но не всем приходят в голову такие тонкости. Первые аккорды напомнили Володе рев автомобильных клаксонов на оживленной улице, да и музыкант уселся за инструмент, словно шофер, даром, что во фраке, так на педали и давит. Мелодия была простая, как гамма, и Володя пожалел, что отдал деньги за такую муру. «Бережет себя, хмырь толстомясый, — подумалось Володе. — Что ни жизнь — фрукты кругом, два раза в неделю понажимай на клавиши, выслушай аплодисменты. А тут кувыркайся в холоде, тряске, неуюте, и никаких тебе аплодисментов».

Но когда органист осмелел и врубил полный газ, Володя стал моститься в кресле и смотреть в потолок, на нарисованного Бога, ощущая свою сопричастность с высокими сферами, ведь и его место работы — небо!

Вышла певичка и смертельно испуганным голосом стала выводить «аллилуйя», напомнив Володе какой-то анекдот. Он с явным превосходством глянул на Любу, а она на иностранцев смотрела, как те реагируют, развалилась еще вальяжнее, нарочито скрипнула креслом и слегка кашлянула, чтоб уж как истинная ценительница. Володя устроился поудобнее и задремал. А что может быть лучше волшебного сна под органную музыку!

Любушка не стала его будить и в перерыв пошла побродить по монастырю. Она принимала самые изысканные позы, и ничто уже не мешало ей сорвать восхищенный шепоток, если бы не Лева, откуда-то вынырнувший навстречу, веселый, отдохнувший…

— Ты где пропадаешь? Я вот с отцом решил прошвырнуться. Отец болеет, а я за компанию лечиться. В пещеру слазили и вообще. Ты-то как? Почему не приходишь?

— Здравствуйте, я же говорила, что в техникуме учусь?

— Говорила.

— Так вот я его окончила.

— Поздравляю. Но это не означает, что надо исчезать.

— Я же говорила, что уезжаю по зову сердца на Крайний Север?

— На полюс! Кривлялась, как обычно.

— Оставь свою дурашливость и послушай.

— Даже так. Растешь. Взрослеешь…

Свойский тон Левы показался ей нестерпимо фамильярным. Надо было осадить нахала. Мерзавец, он так ничего и не понял.

— А мне хочется! Ну и что! Взяла и уехала! Захотела и замуж вышла.

— И куча детей…

— Не веришь? Пойдем, покажу.

— Давай-давай, — Лева посмеивался, не желая верить. — Этот? — кивал он на спину толстяка, примеривающего взглядом толщину кирпичной кладки. — Этот? — показывал взглядом в дальний угол, где коренастый горец цокал языком, рассматривая вход в усыпальницу.

— Вон он сидит, — сказала Любушка уважительно, как примерная жена.

— Поздравляю, поздравляю, Любушка, ты делаешь несомненные успехи по части розыгрыша.

— Хватит! Не все такие гении. Между прочим, человек сам всего добился, без помощи папиньки. С семи лет подрабатывать начал, не то, что некоторые. А сейчас в небе трудится, и зарплата у него выше министерской.

— Так ты серьезно? В голову не приходило. Ты с ним счастлива?

— Еще бы! Ты бы знал!

Она впервые произнесла вслух, что счастлива и выдохнула с облегчением, словно набедокурившая и прощенная девочка. Надо было именно ему сказать, Леве, она это поняла. А тот последний вечер в общежитии ей и вспоминать-то неловко. Сам виноват. Даже хорошо, что так все вышло, иначе бы не встретила в жизни Володю.

— Пойду я, пожалуй, — глухо сказал Лева.

— Счастливо! — У нее было такое чувство, что провожает Леву в стужу, сама оставаясь в тепле.

Певицу и органиста она слушала притихшая, с особым интересом вглядываясь в рисунок облаков на куполе храма и в изображенные там лики. Минутная робость охватила ее сердце, но скоро звуки пропали, музыка проникала в ее существо помимо слуха. Вспоминались осенние сопки возле поселка с простудной синевой неба, и ей становилось зябко в летнем наряде. А певица распелась, как назло, словно воспрянув от сгущения ночи, уже видной в бойницы, тянула вверх за исторгнутыми руладами красивые руки в мерцающих перстнях.

Володя проснулся и удивился, что она все еще поет, деловито посмотрел на часы и подумал, что свой хлеб ребята отрабатывают честно.

После концерта захотелось в бар, тут же, у ограды монастыря. Интерьеры под старину вызывали приятную реакцию узнавания. Взять бы в поселковой столовой что-нибудь этакое вытворить. Отделать торбасами или деревянными истуканами стены. Рогами оленьими… В баре вертели модную песенку. Слушать ее было дико, будто долго-долго ходил на лыжах и с удивлением ступаешь без них, не доверяя собственным ощущениям.

Поскольку быть в баре и ничего не выпить, — не престижно, заказали по сто граммов французского коньяку. И когда они, выпив и потанцевав, вышли, Любушка, поеживаясь от ночного ветерка, ласково спросила, купит ли Володя ей норковую шубу. Он ответит «да», и они, остановившись для вящей картинности под кипарисом, сочетались долгим законным поцелуем. «Надо же везде проявлять свою индивидуальность, особенно в покупках, — пришло в голову Любушке. — И вообще, любовь — это не что-нибудь однажды и навсегда. Ее нужно подтверждать, как, например, спортсмены подтверждают свои рекорды».

Она часто вспоминала это первое путешествие и, разве же кто знал — самое прекрасное. Конечно, и теперь они летают, оставив Вадьку старикам, да разве сравнишь — хоть и надоедает он хуже горькой редьки, хоть и отдаешь в родные руки, а душа начинает ныть сразу, едва за порог. То с мужем разлука, то с сыном. Ждать мужа она уже научилась. Сначала разлука выматывала ее, как изнурительная работа. Тот, кто хотя бы одну ночь провел в аэропорту, легко ее поймет. Бесконечное откладывание рейса — с часу на час, бессмысленное сидение, совершенно бесцельное хождение, разглядывание оцепеневших и отупевших физиономий, медлительнейшая буфетчица, забывающая каждую секунду о том, что она — существо живое и, более того, — работающее, серая очередь прощает эту неповоротливость лишь потому, что всем все равно стоять, а простоять у стойки час или проболтаться в зале — эффект один, хоть какое-то занятие.

Бессмысленно брать с собой в аэропорт книгу, прочитано будет не более двух страниц, на третьей неведомая сила поднимет и понесет в неизвестном направлении. Аэропортовское радио объявляет отложенные рейсы и усиленно приглашает посетить парикмахерскую, словно сидение в кресле — замена бреющему полету.

У Любушки-голубушки, конечно же, масса средств для отвлечения от неприятных мыслей: телевизор, кухня с готовкой и беседами, магазины и снова кухня. Смена дня и ночи, времен года. Сын, которого можно брать на руки, прижимать к груди, тихо вздохнув. Но все же душа не может быть спокойной, пока нет дома мужа. Ведь его подстерегают опасности, он терпит лишения. Она научилась стоять свою вахту. Секрет такой: не нужно заглядывать далеко вперед, а жить моментом, в нем своя радость и своя трагедия. У Володи летные часы, часы высшего блаженства, ради них он во многом отказывает себе на земле. Но у него есть часы, когда он с Любой вдвоем. Наверное, тогда он более счастлив, чем в небе? Может быть, когда он в небе, он в силах забыть о своей Любушке, отключиться, ведь работа, ответственность?

У нее нет летных часов, нет звездных. Она не может забыть о Володе, будто в ней сторож какой-то электронный: «Внимание, сейчас позвонит!» И раздается телефонный звонок! «Ну, что ты там, Любушка-голубушка? У нас-то по расписанию. Скоро встретимся». — «Уж побыстрее бы. Возьми подтолкни его, самолет свой» — «Хорошо, подтолкну, жди. Целую!»