Кристин Валла - Мускат Страница 24

По вечерам она теперь подолгу сидела, уставясь на себя в зеркало. Собственное лицо казалось ей чужим, словно она не знала, каким оно выглядело в действительности. Только сейчас она обратила внимание, какое оно узкое и словно бы неживое, а вовсе не холодноватое и невозмутимо спокойное, как она думала раньше. Гладкая кожа сделалась как будто толще от солнца, вокруг глаз появились морщинки, которых она раньше не замечала. Похоже, прошедший год наложил на нее тот же отпечаток, каким время помечает изрезанные горные склоны. Оказывается, она уже не так молода, как думала! На щеках проступили пупырышки, глаза глубже залегли в глазницах и под ними образовались впадины, лоб стал блестеть, и челюсть потяжелела. Зрачки стали темнее, словно почернели от тоски. Это была не беспричинная грусть юности, но та печаль, которую носят в себе взрослые люди, она приходит с годами, закрепляется и врастает в организм. Лицо в зеркале уже не отражало тот образ, который она носила в себе, — образ беззаботной девушки с робкой улыбкой и неусидчивым нравом. Что-то на него наслоилось. Изменилась ее улыбка, в ней стал проглядывать оттенок меланхолической грусти и пережитого опыта, мрачный призвук безнадежности.

И тут, словно глубокий вздох, тяжесть просветлела. Тучи рассеялись, и проглянуло ясное небо. Двери раскрылись, вода с улиц испарилась, и песок под ногами просох. На рынок набежали зеленщики со своими товарами, которые после дождя сделались еще сочнее прежнего. Город словно проснулся, деревья тянули ввысь ветви, как очнувшийся от сна человек расправляет руки. Все кругом зацвело, люди заулыбались, все повылезали из своих убежищ и приветливо глядели на встречных прохожих. На углах вновь замаячили те же фигуры завсегдатаев, снова запахло жареными кофейными зернами, а из пекарен — расплавленным сыром. Лавки широко распахнули свои двери, предлагая на радостях заманчивый выбор товаров, а в кондитерских на прилавках выстроились пирожные, завлекая свежеиспеченной красой. Вновь забегали по улицам школьники в чисто выстиранных носочках, гремя ранцами, а по утрам опять можно было слышать шум пропеллеров и, с облегчением вздохнув, сказать себе, что вот и отворились запертые ворота в окружающий мир.

Институт вновь открыл свои двери, сзывая в классы учащихся. Клара Йоргенсен приплелась в поношенных джинсах, крепко зажав в руке законченную работу. Входная дверь качалась на петлях взад и вперед, и она по привычке остановилась, чтобы бросить взгляд на карточки, которыми отмечалось время приходя сотрудников. Не смея слишком долго их разглядывать, она переступила порог и прошла мимо уборщицы и пострадавшей от дождей Девы навстречу доносившимся со двора крикам попугаев и бодрому смеху студентов. Вместо того чтобы продолжать путь в том же направлении, она свернула направо и поднялась вверх по лестнице на этаж, где находились классные помещения. Там она остановилась в дверях, глядя на свое место в заднем ряду у окна. Она молча подошла к нему и уселась, подперев рукой подбородок и глядя в окно. Она долго сидела так, пока ряды заполнялись теми же лицами, обменивавшимися привычными словами. Она продолжала тихо сидеть, пока за дверью не послышались приближающиеся по коридору шаги. Ей показалось, что сердце ее расширилось и заполнило все помещение от пола до потолка, как раздувшийся, перезревший от солнечного зноя помидор.

В комнату вошел низкорослый человечек с зелеными глазами и встал перед доской. Коротко улыбнувшись, он представился и назвал свое имя, прежде чем объяснить, зачем он явился. Профессор Анхелико, к сожалению, не может приходить на занятия в ближайшие дни, и этот зеленоглазый согласился его подменить. Затем он попросил учащихся выложить на стол свои курсовые, чтобы он мог их собрать и унести домой на проверку. Вскоре за тем урок закончился, чему часть студентов очень обрадовалась, и все разошлись по домам. Одна Клара Йоргенсен не поднялась вместе со всеми. Она еще долго сидела за столом, после того как ушел последний слушатель и преподаватель, и остались только мелкие, непонятные значки на доске, прикрытые повешенной на ней картой мира. Голова, не подпертая рукой, теперь держалась сама собой, и немного подрагивали губы. Клару Йоргенсен зазнобило, и плечи время от времени передергивались короткими спазмами. Ей ничего не оставалось делать, как только смотреть в окно, отворачивая лицо, что было проще всего. Если бы вдруг сейчас кто-то вошел, ей пришлось бы на миг сощурить глаза и потом долго моргать. Клара Йоргенсен плакала, и впервые она совершенно точно могла бы сказать, чем вызваны эти слезы.

Габриэль Анхелико не появился ни на следующий день, ни через день. В институте прошел слух, что он заболел, но никто толком не знал, что с ним такое или где он находится. Впрочем, этот вопрос, по-видимому, мало кого волновал. Несмотря на популярность, которой он пользовался у студентов, никому и в голову не приходило искать профессора. Студенты, позевывая, приняли к сведению его отсутствие и утешились мыслью, что раз так, то придется как-нибудь вынести того или иного преподавателя, которого пришлют ему на замену. С Габриэлем Анхелико случилось то же, что с комиком, имя которого внезапно сняли с афиши. Его забыли, как бывшего кумира публики, как забывают голос, который умел вызывать смех; но смех недолговечен, и век его безжалостно краток, смех занимает в груди не такое прочное место, как слезы. Мир вознаградил скупым вздохом проделанный Габриэлем Анхелико фокус с исчезновением. Карточка, которой он отмечал свой приход, так и осталась стоять в часовом автомате не с той стороны, и на графике набиралось все больше дней, когда он не отмечался.

И вот прошла уже неделя с тех пор, как Габриэль Анхелико не появлялся, но никто так и не спросил, где же он пропадает. Он редко заходил в лавку, не пил спиртного, никогда не болел и не показывался в церкви. Все вечера профессор проводил на берегу реки, как правило, укрывшись в стенах своей комнаты, а в последнее время в кресле в обществе Клары Йоргенсен. Все заметили, что Клара Йоргенсен перестала к нему приходить, и предположения о причине ее внезапного исчезновения носились в воздухе, о них шепотом гадали под жужжащими вентиляторами в каждом доме. Однако же искать Габриэля Анхелико не подумал никто. Все принимали как должное, что он закрылся в доме и сидит там теперь, продолжая писать романы, эти рукописи, которые никто никогда не прочтет, но на которые он тратил все свое время, остававшееся от уроков. Профессор был необходим только небольшой кучке людей, а им уже случалось видеть примеры таких исчезновений, когда он отправлялся на поиски моря или какого-нибудь еще необычного вида.

— Я только надеюсь, что он не заболел, — сказала Анна Рисуэнья своей старенькой матери.

— Разумеется, не заболел! — ответила Флорентина Альба. — Разве что самая жизнь — это такая болезнь!

И только одно человеческое существо, казалось, горько переживало отсутствие Габриэля Анхелико. Это существо, опустив руки, стояло каждый день перед часовым автоматом, глядя на его карточку. Долгое время она продолжала лелеять надежду, что карточка окажется переставленной на другую сторону, и каждый раз взгляд ее мрачнел, когда она видела, что карточка по-прежнему остается нетронутой и на ней уже лежит слой песка. Никто не замечал взглядов, которые она бросала украдкой, поскольку никто в институте не знал, что она и профессор когда-либо обменялись хоть словом. Не замечали люди и того, как она косилась на стул под клеткой с попугаями, где он обыкновенно сидел, читая газету, или на классную доску, на которой уже кто-то другой оставлял свои ученые каракули, совсем не похожие на то, как писал он. Во всех этих вещах для Клары Йоргенсен не сохранилось уже ничего. Она ничего не находила ни в тени деревьев, ни в длинных коридорах, ни в рядах скрипучих столов в аудитории, ни в обжитой мансарде над черепичной крышей. Но никто этого не замечал, потому что ее горе было таким же неявным, как молчание и без того немногословного человека.

Габриэль Акхелико начал сниться Кларе Йоргенсен по ночам. Во сне она увозила его на море. Там они проводили время на набережной каналов Пуэрто де ла Крус, сидя на уставленной ухоженными комнатными растениями верандочке в ротанговых креслах за маленьким столиком, накрытым льняной скатертью. Попивая из рюмки что-то, пахнущее анисом, они провожали алый закат, а днем отравлялись на яхте на острова, где можно полежать на песке. Тут Габриэль Анхелико наконец-то омыл ноги в море. Она хотела научить его плавать и лежать в воде на спине, научить его следить за приливами и отливами и волнами, остерегаться круглых подводных камней, о которые можно зашибить коленку, и не заплывать чересчур далеко от берега. Она хотела сводить его в какой-нибудь итальянский ресторанчик, где повар играет на скрипке, а официанты поют, чтобы он до отвала наелся ленивых бифштексов, напоить его тепловатым вином, и, пока он ест и пьет, она совала бы ему в рот оливки, наблюдая, как у него при взгляде на нее расширяются глаза. И тогда они забыли бы, что есть какая-то иная действительность, кроме вот этой, и только лакомились бы мороженым за покосившимися столиками пляжного променада и гуляли при свете фонариков у павильона, разглядывали омаров, копошащихся в бассейне возле уличных столиков ресторана, и дышали благоуханиями, растекающимися до самого горизонта. А ночью она бы сидела и глядела на него спящего, среди простыней, пахнущих крахмалом и жаром горячего утюга, пользуясь затянувшимся мгновением, остановившимся в своем движении, застряв в колесиках часового механизма времени.