Иван Зорин - Секта Правды Страница 24

А ты в Бога веришь? — вдруг спросил он.

По-разному, — оскалился бомж, косясь на стенные часы. — Сейчас, без двадцати десять — нет.

«Всему своё время, — подумал Илья Петрович, — время прощать и время не быть прощённым.»

В тамбуре он много курил, сосредоточенно глядя на черневшие леса, избы, затопленные пруды. Все его дни нахлынули одной мрачной тучей. Куда идти? Всюду чужие! Но кто виноват, родная мать ест.

Сквозь бугры замелькала луна, поезд с треском глотал шпалы. Вдруг он с визгом затормозил на мосту. Гнулись пролёты, чернела внизу река. «Старому рабу не нужны оковы», — подумал Илья Петрович, прислонившись лбом к стеклу, потом навалился, стараясь отжать резиновые створки, представляя, как вылезет на рельсы и, неуклюже перевалив через перила, полетит в густую, тёмную воду. Двери не поддавались. Илья Петрович напрягся, просовывая в щель локоть, протиснулся плечом и вдруг на плешивой макушке почувствовал тёплую ладонь: «Ты моя кровиночка.»

Тяжко вздохнув, застучал поезд, опять поплыла луна.

Илья Петрович забился в угол и плакал, плакал.

ПРЕДСТАВЛЕНИЕ

Ибн Фирас аль-Харис, свидетельствую перед Аллахом, что дервиш пришёл в наш город, волоча, как хромую ногу, свою тень, в первую джуму месяца реби-уль-эвеля, на триста втором году Хиджры. Горбатый и худой, он был похож на переломленную палку, а низко надвинутая чалма прикрывала его кривой глаз. Стуча по пыльной улице суковатым посохом, он сразу направился в мечеть. И не выходил из неё целый год. Намотав на голову покрывало, он расположился у колонны, мимо которой проходило множество людей, и непрестанно молился. Вскоре слух о его святости распространился по всему Халифату, и в наш город потянулись паломники, скрывавшие под тюрбанами страшные язвы, которые надеялись исцелить, прикоснувшись к его шерстяным шароварам. За его благословлением к нам стали сворачивать даже верблюжьи караваны! Только напрасно. За всё время странник не проронил ни слова. Он оставался нем, когда цепкие пальцы хватали его власяницу, а когда не молился, перебирал чётки, и в глазах его светилась неизбывная грусть. Но самым удивительным было то, что он ничего не ел. Не иначе Аллах поддерживал в нём силы!

Слава о немом из Химса облетела все концы света, и мы не успевали строить караван-сараи и печь на продажу ячменные лепёшки. К нему приводили расслабленных, прося возложить руки, и собирали прах с земли, по которой он ступал. И вот вчера, после пятничного намаза, когда народ как обычно столпился вокруг чудотворца, к нему протиснулась женщина. Её лицо искажала ярость!

— Это Юсуф ибн Мактум, — вцепилась она ему в бороду, — я узнала тебя, подлый убийца!

Её чуть не разорвали. Но святой жестом удержал заступников.

— О, слепая! — набросились на неё правоверные. — Это один из семи величайших святых, кто познал облик Аллаха и кого спасёт Владыка времени!

Но женщина продолжала вопить, что Юсуф ибн Мактум убил её сына.

— Это вы слепцы, раз поклоняетесь шайтану! — обращалась она к толпе, указывая на Юсуфа пальцем. — Пусть он ответит, пусть поклянётся на Коране, что не виноват! А в доказательство своей правоты я скажу, что это мой сын, защищаясь, выбил ему глаз.

Все обратились к дервишу. А он, сократив молитву, стал кататься по земле, так что его чалма задралась, открыв пустую глазницу. Потом, отряхнувшись, обратился к горожанам, которые были счастливы услышать его голос:

— Женщина права — уже год я предаюсь покаянию из-за преступления, о котором она говорит. В одном духане я пил вино с её сыном и жестоко поплатился за нарушение шариата. Вспыхнула ссора, он ударил меня в глаз ножом, а я этим же ножом убил его. Но скажите, правоверные, разве я проронил хоть слово? Я дал обет молчать до тех пор, пока Аллах не пошлёт знамения, что простил меня. Я и сам хотел отыскать эту женщину, ибо одного покаяния недостаточно. И вот Аллах свёл нас лицом к лицу, значит, моя молитва услышана! Не мешайте справедливой мести, на всё воля Аллаха, отдайте меня в её руки!

На мгновенье все будто пчелу проглотили, а потом поднялись вопли, и люди стали просить дервиша помолиться за них. Но он решительно раздвинул толпу и медленно направился к дверям вслед за женщиной, собравшейся просить нашего кади — да продлит Аллах его годы! — казнить убийцу.

И тогда я не выдержал.

— О, правоверные! — бросился я к выходу, спиной прикрывая дверь. — Велик Аллах, и трудно толковать его знаки! Быть может, Он привёл сюда эту женщину, чтобы испытать наши сердца?

На меня недоумённо покосились.

Да-да, — продолжил я, — Аллах очистил этого человека от греха, недаром же он совершил чудо, голодая целый год! Так неужели мы не выручим его из беды? Ведь этим мы оскорбим Аллаха! К тому же разве вы забыли о той защите, которую даёт городу присутствие святого?

Но как нам сохранить её? — перебил меня седой мулла.

Упросите мать принять выкуп за сына!

Дервиш стоял, потупившись, а женщину уже окружили с мольбами.

— Один волос моего сына не стоит тысячи выкупов! — возмутилась она. — Сначала этот враг Аллаха совершил убийство в Багдаде, а потом явился сюда разыгрывать из себя праведника? Да ударит ему в лицо его праведность! Лучше остаться бедной вдовой, чем не отмщённой матерью!

Но её продолжали упрашивать.

— Возьми вдвое больше! — предложил я.

Она отказалась. Наконец горожане увеличили выкуп десятикратно.

— Соберите деньги, — нехотя согласилась она. — И если я почувствую, что смогу простить, то приму их, а если нет — потребую смерти.

По рукам пустили чалму. В неё полетели золотые динары, серебряные дирхемы, даже нищие бросали свои медяки. Набралось девяносто девять тысяч.

— Нет, я не возьму ничего, кроме жизни убийцы! — отвернувшись, воскликнула несчастная мать.

Тогда мужчины стали бросать на одеяло кинжалы с драгоценными камнями, а женщины снимали украшения. Отдавали последнее, а кому нечего было дать, жестоко страдали, чувствуя себя отверженными. Когда одеяло уже нельзя было связать в узел, женщина не устояла.

Весь день горожане праздновали победу. А ночью святой исчез. Видно, Аллах — да сбудется над нами Его милость! — взял его на небо прямо из мечети, сотворив ещё одно чудо.

Фатима из Багдада, свидетельствую перед Аллахом, что только покорность мужу привела меня в Химс, где у меня не было знакомых, кроме одного. В жаркий полдень месяца реби-уль-эвеля я остановилась на постоялом дворе, где вместо ворот вился плющ. Всех дел у меня было замешивать ежедневно две трети ратля изюма с таким же количеством тёртого миндаля, скреплять эту смесь собственной слюной и в полдень класть на чистый кирпич в месте для омовения рядом с мечетью. В другое время мне оставалось кусать намазанные имбирем губы и наблюдать, как дикие осы точат жала о сухие листья плюща.

Тихо и незаметно, как под чадрою, прошёл год, в течение которого я проникала в мечеть, надеясь увидеть на лице своего знакомого тень раскаяния. А вчера я разоблачила Юсуфа ибн Мактума. Я потребовала, чтобы его выгнали из мечети и отвели к судье. Но горожане, как и стены мечети, уже срослись с его славой. Они бурно протестовали, а один молодой красавец предложил собрать для меня выкуп. Он был огромен, но я нашла в себе силы отказаться. Они удесятерили его, на одеяло полетели драгоценности, и тут я дрогнула. Не знаю, что подействовало на меня больше — их деньги или их порыв.

«Для одной это целое состояние!» — бросила я на пороге Юсуфу ибн Мактуму. И заметила в его глазах злость.

А теперь я бреду по дороге в Багдад, размышляя, правильно ли поступила.

оё настоящее имя аль-Мухаллаби. Мошенник из Багдада, я происхожу из семьи бродячих актёров, но — слава Аллаху! — я рано понял, что на земле играют одни, а выигрывают другие.

Ещё в юности меня за проделки били плетьми на торговой площади Химса, и палач, промахнувшись, хлыстом выбил мне глаз. С тех пор в моём сердце поселилась ненависть! Я решил отомстить жителям Химса, богатым и глупым, а заодно и разжиться. Мой план был хитроумен, недаром меня прозвали «эмиром плутов». К тому времени я изменился до неузнаваемости — дороги поселились у меня на лице морщинами, а горб из тряпья согнул в три погибели. Перебирая чётки и непрестанно молясь, я расположился у колонны в мечети Химса. Поначалу на меня обращали внимания не больше, чем на мышь, но потом заметили, что я не прикасаюсь к пище. Расчёт оказался верным — люди падки на чудеса и готовы ослепнуть, чтобы в них поверить. Ровно в полдень я спускался по ступенькам к месту для омовения перед молитвой и незаметно съедал смесь, приготовленную моей женой. Куски этой смеси не трогали, принимая их за овечий кал. А ночью из сосуда для омовения я пил, сколько хотел. Со мной пытались заговорить, но я упорно хранил молчание. О чём беседовать с глупцами?