Дмитрий Добродеев - Возвращение в Союз Страница 24

Малышка-батискаф идет на всплытие. Редеет толща вод, активно пузырится морска-вода, и вот мы на этой самой акватории. Нас поднимают лебедкой на миноносец «Забияка», отвинчивают люк. Я вылезаю, беру под козырек и падаю без чувств. Меня несут в кают-компанию. Там, влив мензурку спирта, видят: я розовею и бормочу какую-то фигню — про души и тела корейских пассажиров. Суровый представитель Генштаба — Кердышкин — бьет по мордасам, чтобы я оклемался, и говорит: «Товарищ Левушкин, окститесь, получено задание. Махнуть рукой на ридикюль корейской одинокой девушки, погибшей при неизвестных обстоятельствах, и водрузить флажок на Пике коммунизма. Все поняли?» — Так точно!

Меня берут под мышки, волочат в боковой отсек, напяливают комбинезон полярника и в руку — суют флажок. Затем выводят под белы-руки. Я вижу: на глади вод покачивается гидросамолет «Калинин», последнее дитя КБ Ильюшина. Спускают на надувной, и я, гребя лопаткой, сам подплываю, залезаю в гидросамолет. Пилот Моторный приветствует меня.

Разгон шел долго — целых полчаса. Уже врезались носом в дебаркадер находкинского порта, когда вдруг оторвались и, качнув крылом, мы взяли курс на Северный на Полюс. Последовал: полет над Уссурийским краем, над морем над Охотским, и дале — над Чукоткой. Оленеводы, чукчи, камчадалы — бросали унты и шапки в воздух, едва завидев гидросамолет.

Полет шел на высоте 5 тысяч метров. Пилот Моторный держал штурвал стальными лапами. Я сзади — рассчитывал кратчайший курс. Морозный воздух сковывал дыханье, и корпус покрылся ледяным налетом. Однако летели до упора, ведь это — задание правительства СССР и лично маршала Буденного. И, наконец, достигли искомой на карте точки.

Отважный гидросамолет, махнув крылом, пронесся над снежной гладью. Ни горки, ни тороса, ни бугорка. Нам негде водрузить, вернее, некуда воткнуть сей алый стяг СССР. Лицо Моторного мрачнело: он знал, что ежели не щас, то до захода солнца не успеем. Тогда, считай, кранты, задание правительства и партии не будет выполнено. Ведь завтра — 7 ноября 36-го. Победный рапорт должен быть хоть лопни!

И вот, когда сподвижники сигали в энный раз навстречу мраку белому и неизвестности, Моторный произнес: «Кажись, оно!» Вгляделись, приложив неповоротливые лапы в могучих кожаных перчатках к зеньям, узрели: печально-одинокий ледяной торос. Не мешкая, решили садиться. Наш гидросамолет «Калинин» скользнул по плотному сухому насту и в метрах 20 от этого тороса замер.

Я вызвался установить флажок на данном бугорке, который на карте Арктики был обозначен как «Точка коммунизма». Ступая тяжкими нерповыми унтами, в солнцезащитных окулярах, в брезенто-меховом комбинезоне, я двигался к торосу. Казалось, вся природа Арктики смотрела на меня: ведь это я, советский человек, пришел, чтоб покорить и водрузить.

Пыхтя и отдуваясь, вскарабкался на этот долбаный торос и пришпандобил острый штырь, то бишь флагшток, к холодной снежно-каменной макушке. Раздалось громкое «ура»: товарищ Моторный, оставшийся у гидросамолета, дал залп ракетницей. Ну а полярный летчик Левушкин, то бишь покорный ваш, вошел в историю.

Дальнейшее последовало неотвратимой чередой событий. Раздался премерзкий камнедробильный треск. Я зашатался, шлепнулся о снег. Промежду мной и гидросамолетом по белой глади льда прошла зигзагом трещина. Раздвинулась, оттуда вспенилась зеленая вода.

Все больше трещин расходилось, рубя последние пути к спасению. Моторный забрался в кабину, попробовал завесть мотор. Но льдина поднялась ребром — и летчик соскользнул рыбешкой в холодную пучину арктического моря. А гидросамолет застыл над стужей вод.

Я понял, что наступила килда рулю. На мне — ни фляжки, ни бутерброда, ни пистолета… Я сел на горке рядом с флагом СССР и горестно задумался.

Какой-то белый холмик невдалеке зашевелился, поднялся, стряхивая снег. Я с ужасом признал в нем белого медведя. Неторопливо он подошел ко мне. Тут нервы первопроходца не выдержали: я вырвал из снега железный штырь, к которому был присобачен красный флаг, и острие направил в морду белой твари. Одним движением он выбил палку и очутился на мне. Вторым ударом он выбил из меня дневное ясное сознанье; урча, стал рвать комбинезон, чтобы добраться до мягких тканей живота…

ШАМБАЛА

Удар, еще удар и хруст ключицы. Глаза полярника заволокло: все, больше не увижу я столицу нашей Родины — СССР. Я умер, но не сдался враждебным силам матери-природы. Прощайте, товарищи!

Внезапно — грозный окрик: «Оставь его, халосий целовек, ты, белый, истукан!» Коротка-пауза; затем, ругаясь и сопя, медведь кладет меня на снежный наст и уползает в белую пещеру. Там застывает в тягостном раздумье: «Какую трапезу сорвал, проклятый камчадал!»

Мое бесчувственное тело берут могучие, заботливые руки. Несут. Скрипящие шаги по снегу, простая песнь охотника и ослепительное солнце Арктики. Приоткрывается полог, он открывает тихое пространство яранги, кладет на шкуры… он мажет мое тело оленьим жиром, поет таинственные заклинанья и водружает на безучастну-голову рога Отца-Оленя.

Меж жизнью и не-жизнью в яранге: похоже на царство снов и привидений. Горит фитиль-лампада и освещает скуластое лицо охотника, по виду — Кола-Бельды. На самом деле — Амангельды. Охотник трясется, перебирает четки и призывает духов Времени.

Не знаю, сколько так лежал — в каталептическом оцепененьи. Мела пурга, ревели белые медведи и котики, шептал свое Амангельды. Не знаю, сколько я лежал. Однако — молодое здоровье взяло свое. Раскрыл глаза. Амангельды сорвал с меня оленью шкуру и прошептал: «Ступай, батыр!»

Передо мной — все тот же летчицкий комбинезон, залатанный руками милого шамана. Все как с иголочки, все цело. Оделся, высунул мордарий из шалаша, узрел: там, на пригорке, стоит заклятый гидросамолет «Калинин». Так, значит, жив, курилка, пилот СССР!

Сажуся за штурвал и завожу мотор. Пропеллеры взвихрили снег, я прокатился на полозьях по снегу и взлетел. Прощай, Кола-Бельды, вернее, Амангельды! Лечу в юго-восточном направлении. Большие темные очки — на пол-лица, скрипит подбитый мехом брезентовый комбинезон, перчатки до локтей. Младая кровь кипит энтузиазмом. Мой краснозвездный проходит тундру, сибирскую тайгу, летит над Каракумами. Повсюду — энтузиазм родных советских генацвале. Они кидают в воздух шапки, тюбетейки и просто кепки.

Все дальше — в глубины Азии. Миную Бабатаг (хребет), ледник А. Федченко… Лечу на уровне заснеженных вершин Памира. Внизу — родной советский Туркестан. Я счастлив: сегодня, 15.3.38-го, могу установить рекорд (пока что всесоюзный), преодолев хребты Памира и облетев Тянь-Шань.

Внезапно в районе озера Зоркуль погода ухудшается… посыпал мокрый снег… ни зги не видно… Но я держу штурвал, шепчу безмолвные проклятья природным силам, с которыми столкнулся я, советский человек.

Магическая сила, ни зги не видно! Садиться, но куда? Я принимаю волево-решение, веду свово коня на маленьку-площадку, застывшую над океаном облаков. Успешно вошел в пике, взял на себя штурвал и сел на самой кромке мира. Вздохнул: кажись, что пронесло!

Я вылезаю из самолета, снимаю окуляры. Что вижу, блин? В седом тумане ко мне идет процессия: бритоголовые, в шафрановых одеждах… неужто ламы? Они ложатся оземь и говорят: добро пожаловать, герой… Ты прибыл из страны махатмы Ленина, ты наш почетный гость… ведь мы, как коммунисты, так и буддисты, навечно связаны борьбой с крещеным миром…

Сажают в паланкин, несут над кручами по тоненькой тропе. На том пути меня приветствуют полугерои, снежные амбалы, а также маленькие гномы-вездеходы…

Опираясь на клюку, подползали представители самых древних профессий, низших каст, братских движений. Попадались и хищные выродки лемуры. И всем им я отдавал комсомольский салют. В заочном царстве Шамбала в тот день был явный праздник.

Но вот и Башня Жизни, она же Царь-Башка. В Башке сидит Верховный, кусает длинный ус: откуда ты, отважный летчик? — Я комсомолец, Иван Степанов… — Отлично, ты можешь сразу же принять гражданство Шамбалы и весело витать в потоках воздуха…

— А мой диплом, а комсомольская путевка? Ведь я заслуженный пилот СССР! — На это мне Верховный: — Забудь! Ты сын примерных узников религии — купцов Степановых, ты просто русский парень, Ваня! — Но как же честь, присяга? — Прокашлялся Правитель: «Послушай, мать твою, Ванюша! Неправы все — как коммунисты, так и клерикалы. Они создали некую теорию судилища и долга».

«На самом деле — все иначе! Жизнь — это не судилище, не сон, не бред, не воля и не представленье. Это не классовая рознь и не судьба товара… Жизнь есть совместное переживанье, синхронная накладка миллионов фокусов (зрачков). Их наложенье и создает пропорцию того, как надо. Истинную оптику!»

Действительно, остыв, вглядевшись пристальней, я ощутил: хрусталик тает, глазное дно растет, а выпуклое сразу стало впуклым. Мой зоркий комсомольский глаз просек, что царство Шамбала есть наложение всех царств и всех режимов мира, закрытое пространство Вечности, простор решений, и в центре этой вечной драмы я есмь и сопереживаю всю сумму ситуаций, от А до Я, от залпа крейсера «Аврора» до третьего раздела СССР.