Ефим Ярошевский - Провинциальный роман-с Страница 24

Глава 25

Юра написал письмо друзьям:

"А, это вы? Привет, привет! Это я. (Как видите)… А вообще мне непонятно, зачем надо писать письма. Странно. Пишут и пишут. А зачем? Если не платят и все такое. Можно и так понимать друг друга. Мысленно. И жестами. А на расстоянии — то же самое. Я так думаю. Обычно я так.

Ну, здравствуйте. Вообще привет. Мне всегда странно, когда пишут. Но тут пришли Рэй с одним пианистом (знаете поэта Рэя? Его все знают), а пианист уже несколько лет сидит на полу, но это неважно, — и уговорили меня написать. А о чем? Но я решил им сделать приятное — и вот результат. Пусть Вас не смущает, что я так, вдруг. По-моему, все надо делать вдруг… Это грустно.

Как поживаете? Как там этот… Ефим? Он напрасно не живет в Одессе. У нас в Одессе все не так. Все иначе. Удивляюсь, чем вы там дышите. Мы дышим испарениями одесских лиманов. А вы?… Вообще он меня удивляет. Перестал жить. А зачем? Странно… Вообще, суета сует. И все такое… В Одессе бум.

Здравствуйте. Я все не о том. Я вам анекдот хотел рассказать. Про Гудериана. Но это неинтересно. Лучше про белый катер… «Смотреть на ветер, белый катер…» — вот что нужно… Или в Японию уехать. Там женщины — совсем иные, и совсем другие правила жизни. Как это бывает иногда там… А стихи Рэя про аэропланы мне уже приелись. Он — скучно. А вы — нескучно. Я потому вас приглашаю к себе на маршальский банкет. На 31-е. Это уже будет в августе. Когда дело будет к лету.

А как у вас? Я и так уже отсырел в марте в Одессе, и город мне не показался. А вам? Вообще приходите.

Здравствуйте. Никак не могу начать письмо. Лучше, конечно, писать про сексуальное. Сейчас все думают про сексуальное. Но — нельзя. Герасимов не позволяет. У них там целая свора, и говорить не хочется… Скука. И ложь. Противно… А все мои друзья постарели. Грустно. Нигде, никогда, никуда. И прочее… А Диаблов хотел уехать. Но по-моему, он нас всех разыгрывает. Я вчера с ним советовался — поступать ли мне на биологический. Но он не знает. У него халтура и все такое.

Удивляюсь, как вы живете в Сибири. Я думал, там уже никого не селят. Странно. По-моему, во Флориде лучше. Но это как кому. Все пустяки и суета сует.

Женя Голубовец пишет картины. А его жена позирует другому. И это никому неизвестно… А вообще приезжайте. У нас много грузинов и милиции. Но для Одессы это ничего.

Вы мне нравитесь.

Юра (и прочее…) 0.15 минут".

Глава 26

Анатолик рассказывал:

— Историю их отношений я знал давно, но я не знал, как это обернется. Но это обернулось той стороной, какой надо. Короче, Гриша Бергман познакомился с ней еще тогда. Такая себе толстая Лена, из неглупых, настырная. Наверно, в ней что-то было, раз так. Она ходила вокруг него, а он ее вовсе не любил. Но она имела его в контакте между собой… Однажды, когда ему стало плохо от одного вина, она водила его в туалет, где он говорил с ней о литературе. Вообще, ты помнишь, Бергман был мало похож на мужчину, мировой стандарт ему не шел, — хотя мужичком он был… Но вел он себя подчас как мужчина. Она окружила его своей заботой о нем, как стена. Она настолько умело входила в его мир — конечно, только по виду, — что принимала его косноязычие, как льющиеся речи… В одном доме, где пели гимны, они музыкально общались. В чем был секрет, нам было неясно. Просто она видела в нем умного человека, и ей надо записать это в заслугу… Короче, у них дело ч уть не пошло, но они разминулись. В конце концов, она его нашла. И у них, по-моему, все удачно. Но где?! Там! Описать такую дугу — и добиться своего. Это ее маленькая женская победа… Однажды Гриша заразился. Такой орел, как он, и вдруг заразился гриппом! Как его лечили — это загадка, но не для меня. Его лечил Гена. Здесь он перестал быть ветеринаром. Тут ключ к образу Гриши. Он ему сделал три укола. Первый укол в парадной. Один — у Дублоныча на кухне. И последний укол — в подвале. Это было все, как в литературе, только немножко не так. Во всяком случае, все обошлось как нельзя отлично… А теперь его замечательные стихи: «Звезда провинции российской, моя звезда!…» А? Ну, ты помнишь. Это замечательно. Или: «Там летает голубь долгие годы…» Или: «Сидят инвалиды, обувь шьют…» и так далее. Такой он человек. У него все едино. И все по-своему замечательно… Теперь он далеко и счастлив. Хотя написал грустное письмо. Но это еще ничего не показывает. Грустное письмо может случиться с к аждым из нас. Правда, Фимоза?

Глава 27

Постучали. За дверью стоял высохший от поста Петя. Петушок оброс бородой, на теле у него вырос крестик, глаза были заплаканы. Слабо улыбаясь, он сказал:

— Здравствуй, Ефим. Это я. А я не один.

— С кем же ты?

— Я с человеком. Человек, входи. Человека зовут Петр.

— Он апостол?

— Еще нет. А как ты догадался?

— Так.

Молодой курчавый римлянин, цветущий мальчик из евреев, вошел.

— Он тоже поэт. Он принес стихи. И одну повесть. Она называется «Остаток». Он дает ее читать.

Мальчик, по-моему, обладал сокрушительным здоровьем и сразу мне понравился. Слабым мановением руки Петя дал знак читать. Но гость не стал и протянул свиток… Повесть оказалась крайне интересной. (Но об этом в другой раз).

Глава 28

Помню, шли мы как-то развалинами. Новостройка поросла травкой. Мы искали незнакомый дом, к кому-то нам надо было зайти… Были Толик и Сережа. Перескакивая через камни и балки, мы говорили о литературе, о своем месте в ней, о литературных местах. Начинались сумерки, свистели птички, в деревьях начиналась склока, истерически крича, бежали мимо нас вспотевшие дети. Сережа только что написал балладу об управдоме и о члене одной очень важной комиссии. Прелестная была баллада.

Мы долго молчали.

— Ребята, я знаю слово, где есть шесть согласных подряд. Шесть! Ну, кто возьмется? — сказал вдруг Сережа.

— За что?

— За это слово. Кто возьмется его угадать?

— Н-н… не знаю… Мы сдаемся.

— То-то же. Хотите, скажу? Внимание!…

— Ну, не томи.

— ВЗБЗДНуть!… Ну как?

— Да-а… Просто поразительно. Как ты его нашел?

— О!…

— Подари мне его.

— Дарю, — (Серж был щедр).

Темнело. Искомого дома все не было.

— Мы зашли в паскудные места, ребята. Раньше этих мест тут не было видно. И вдруг они стали… Фима, что это значит?? Тут нет ни одного окна. Где фонарь? Это какое-то карлово поле. Мы зашли в гиблое место. Куда ты нас завел, Сережа?

Сережи уже не было. Он исчез.

Глава 29

— Cлизоточечные влагалищные немощи я в ней приметил острым взглядом… диабетика. Ну, как?

— Крепко. Ты очень наблюдателен, Анатолий.

— Но эту тему уберем. Меня волнует другое: как превратить прозу в драматургию слов. Еще не зная о чем, я начал писать несколько пьес. Я ими захвачен. Олег тебе расскажет сюжет… Еще один день — и мне станет даваться диалог… Вообще, я написал радиопьесу. Но об этом завтра… Мой роман сел в тупик. Я думаю о том, как попрощаться с прозой. Ненадолго. Но я с ней решил попрощаться. Это освободит мой головной мозг. Нет? По-моему, да… На днях я прочел Грина. Что тебе сказать? У него сильный аппарат, но слабый итог. Чтобы быть (и стать) — а он бы мог — крупноклассным писателем, ему не хватает мудачества. А? Тут долгий разговор… Он должен был поглупеть. И не успел.

Потом была беседа о средствах и способах письма. Толя делился первозданными открытиями. Горячим паром только что сделанного… А Олежек взял и рассказал анекдот некстати. «Чтоб разговор поддержать», — объяснил он. И Толя, доверившись нам, кажется, решил обидеться. Хотя понимал.

— Ребята, начинается тыныф. Вы стали говорить про фуфло и повидло. Мне это не подойдет. Вы надо мной смеетесь. Хотя я знаю, что нет. Но мне это уже мешает. Все.

И Толя замкнулся.

— Брось! Ты же видишь, что мы тебя понимаем. Это же не в твоем стиле. Продолжай.

— Оставьте эти ходы себе. Я им не поддамся. Кончим на этом и с этим. Не сегодня…

Толя был неумолим… Дождик прошел. Он намочил тротуары, освежил светофоры. Сделал все, чтобы квартал Привоза заиграл к ночи всеми своими камнями, как дорогая вещь.

— Но все-таки, — не унимался я, — ты что-то должен добавить. Ты же хотел…

— Я же сказал, Фима. Все. Я перевел стрелку. И мой вагон ушел не туда… Мне он стал в тягость. Как и вам.

— Да нет же, ты ошибаешься… Олег внимательно изучал Толин чуб.

— Не смотри на меня, как летчик-испытатель.

— Толичка, ты прелесть! — Олежек обнял Лунца.

Из парка дул ночной ветер. Пробегали озябшие парочки… От ветра еще пуще разгорались рекламы магазинов «Тканини» и «Семена». И «Продовольчi товари».

— Лучше просто — «Волчьи товары»… Представляете?

Шел мимо нас церемониальным гусиным шагом странный сосед Папиросов, в парусиновых тапочках обходил неоновые лужи, в глазах его поигрывали звезды.

Между тем, Фрейд как в воду смотрел. Сексуальные неврозы витают над миром по-прежнему. Загнанное в подвалы либидо хочет объявиться. И тогда появляются монструальные поэмы и циклы, чудовищная живопись маслом и гарью, чахлая мозговая лихорадка, неверные шаги, срывы, закупорка вен, диабет, онанизм, скука. И дикие выходки постаревших юношей, скандалы дома, случки в парадных, топтание на месте, зуд, тараканьи бега… Начинается гниение подробностей. Сны… Нехорошо.