Кадзуо Исигуро - Художник зыбкого мира Страница 24

— Папа, зачем ты так сильно обрезал бамбук? Теперь он выглядит каким-то кривобоким.

— Кривобоким? Ты так думаешь? А по-моему, он вполне ровный. Видишь ли, приходится учитывать, с какой стороны больше молодых побегов.

— Папа, ты, как всегда, суешься не в свое дело! А теперь, небось, и вон тот куст хочешь испортить?

— Испортить? — Я повернулся к дочери. — Ты что этим хочешь сказать? Что все остальное я уже испортил?

— Во всяком случае, азалии так и не сумели оправиться. Вот что значит, папа, когда у человека слишком много свободного времени! Такой человек в итоге всегда начинает совать свой нос в то, что его вмешательства вовсе не требует.

— Извини, Норико, но я что-то не совсем понимаю, о чем ты. Значит, по-твоему, и азалии теперь выглядят кривобокими?

Норико еще раз окинула взглядом сад и вздохнула:

— Тебе следовало оставить все, как было прежде, папа.

— Извини, Норико, но, по-моему, и бамбук, и азалии выглядят сейчас значительно лучше! И никакой «кривобокости», о которой ты толкуешь, я не замечаю.

— Ну что ж, значит, ты, папочка, стал плохо видеть. Или у тебя просто вкус испортился.

— У меня испортился вкус? Так, это уже любопытно. Ты знаешь, Норико, мало кому приходило в голову ассоциировать понятие «дурной вкус» с моим именем.

— И все равно, папа, — устало сказала она, — этот бамбук выглядит совершенно кривобоким. Ты испортил весь вид: куда лучше было, когда побеги бамбука переплетались с нависающими ветвями дерева.

Какое-то время я молча созерцал содеянное мною и наконец сказал, кивая в такт собственным словам:

— Да, возможно, тебе, Норико, это видится именно так. Ты ведь всегда была лишена художественного чутья. Как и Сэцуко. Вот Кэндзи — дело другое, а вы, девочки, похожи на вашу маму. Помнится, она, бывало, отпускала такие же нелепые замечания.

— А ты, папа, что, считаешь себя таким большим специалистом по обрезке кустарников? Вот не знала! Извини.

— Я вовсе не утверждал, что я специалист. Просто я несколько удивлен тем, что меня обвиняют в отсутствии вкуса. Я к этому как-то не привык.

— Что ж, папа, по-моему, тут каждый может иметь свое личное мнение.

— Вот и мать твоя была в точности такой же. Говорила первое, что ей в голову приходило. Что ж, по крайней мере, честно.

— Я уверена, что уж в этом ты, папа, разбираешься лучше всех. Да, несомненно.

— А знаешь, Норико, твоя мать ведь порой делала мне замечания, даже когда я рисовал. И старалась непременно отстоять свое мнение, чем всегда очень меня веселила. А потом и сама начинала смеяться со мной вместе и признавалась, что в таких вещах совсем не разбирается.

— Значит, ты, папа, и в оценке своих картин всегда бывал прав, да?

— Норико, давай прекратим этот бессмысленный спор. А если тебе не нравится то, что я сделал в саду, пожалуйста: отправляйся в сад сама и делай все так, как твоей душе угодно!

— Как мило, папочка, что ты мне это разрешаешь. Вот только когда, по-твоему, мне этим заниматься? У меня ведь далеко не весь день свободен, знаешь ли.

— Что ты хочешь этим сказать, Норико? Между прочим, сегодня я, например, тоже весь день был очень занят. — Я гневно на нее глянул, но она, не замечая этого, с усталым видом продолжала смотреть в сад. Я отвернулся и вздохнул. — Нет, этот абсолютно бессмысленный спор надо немедленно прекратить! Твоя мать, по крайней мере, всегда сама могла признать, что мы спорим по пустякам, и потом вместе со мной смеялась над этим.

В такие минуты я испытывал огромное искушение рассказать ей, как я на самом деле из кожи вон лезу ради нее. Если бы я дал ей это понять, она бы наверняка очень удивилась и, осмелюсь предположить, устыдилась своего поведения. А ведь я как раз в тот день успел с утра съездить в район Янагава, где, как мне удалось выяснить, теперь проживает Курода.

В общем-то, выяснить это оказалось совсем нетрудно. Профессор живописи из школы Уэмати, убедившись в том, что намерения у меня самые благие, дал мне не только адрес Куроды, но рассказал обо всем, что случилось с моим бывшим учеником за эти годы. Курода, похоже, устроился совсем неплохо, освободившись из заключения после окончания войны. Так уж устроен наш мир, что годы, проведенные в тюрьме, обернулись ему на пользу; в определенных общественных кругах он встретил самый горячий прием и всяческую поддержку. У него, таким образом, практически не возникло затруднений ни с поисками работы — в основном частные уроки, — ни с покупкой всего необходимого для возобновления занятий живописью. А к началу прошлого лета он получил место преподавателя живописи в школе Уэмати.

Сейчас, возможно, кому-то моя реакция может показаться ненатуральной, но я действительно был очень рад — и, честное слово, даже горд! — узнав, что карьера Куроды развивается успешно. Ведь, в конце концов, это естественно, если учитель продолжает гордиться успехами своего бывшего ученика, даже если в силу определенных обстоятельств они совершенно отдалились друг от друга.

Проживал Курода в довольно паршивом, надо сказать, районе. Я долго тащился пешком по узким улочкам среди жалких развалюх, пока не вышел на залитую асфальтом площадь, больше похожую на двор какого-то промышленного предприятия. Это впечатление усиливало то, что у дальнего конца площади стояло несколько припаркованных грузовиков, а чуть дальше, за железной сеткой ограды, с ревом ворочал землю бульдозер. Помнится, я постоял несколько минут, глядя на этот бульдозер, пока не сообразил, что большой новый дом, возвышавшийся прямо надо мной, и есть тот, в котором живет Курода.

Я поднялся на второй этаж, где двое маленьких мальчиков катались по коридору на трехколесном велосипеде, отыскал его квартиру и позвонил. На первый мой звонок никто не ответил. Но теперь я твердо решил идти до конца и позвонил еще раз.

Дверь отворилась, и на пороге возник юноша лет двадцати со свежим лицом и очень серьезно сказал:

— Прошу меня простить, но, к сожалению, господина Куроды сейчас нет дома. А вы, случайно, не его коллега?

— Можно сказать и так. Я бы хотел кое-что обсудить с господином Куродой.

— В таком случае, может быть, вы будете так любезны и согласитесь немного подождать? Проходите, пожалуйста. Я уверен, господин Курода скоро придет и, конечно, очень расстроится, если вы с ним разминетесь.

— Но мне совсем не хочется вас беспокоить.

— Никакого беспокойства, уверяю вас. Входите, входите, пожалуйста.

Квартирка была маленькая и, как и многие современные жилища, без прихожей; застланный татами пол гостиной от крохотного коридорчика отделял лишь низенький порожек. Но в квартире царил полный порядок, множество картин и ковриков украшали стены. В широкие открытые окна, выходящие на узкий балкон, потоками лился солнечный свет. Снаружи доносился рев того самого бульдозера, который я видел.

— Надеюсь, вы не очень спешите? — спросил молодой человек, предлагая мне сесть и подвигая футон. — Потому что господин Курода никогда не простит мне, если, вернувшись, узнает, что я позволил вам уйти. Вы разрешите мне приготовить вам чай?

— Вы очень любезны, — сказал я, усаживаясь. — Вы что же, студент господина Куроды?

Молодой человек улыбнулся.

— Господин Курода так добр, что называет меня своим протеже, хотя я сомневаюсь, заслуживаю ли я такого отношения к себе. Меня зовут Энти. Да, я раньше учился у господина Куроды, но он и теперь, несмотря на большую преподавательскую нагрузку, великодушно продолжает проявлять живой интерес к моей работе.

— Вот как?

Бульдозер за окном взревел с новой силой. Юноша неловко потоптался возле меня, извинился и сказал:

— Прошу вас, подождите минутку, сейчас я приготовлю чай.

Когда он вновь вошел в комнату уже с чайным подносом, я, указав на одну из картин, заметил:

— Стиль господина Куроды сразу можно узнать.

В ответ молодой человек усмехнулся, как-то смущенно глянул на картину и сказал, все еще держа поднос на весу:

— Боюсь, этому художнику далеко до господина Куроды.

— Разве это работа не господина Куроды?

— Увы, это всего лишь одна из моих собственных попыток что-то изобразить. Мой учитель так добр, что счел ее достойной быть вывешенной на всеобщее обозрение.

— Правда? Ну что ж…

Я снова стал рассматривать картину, а Энти тем временем поставил поднос на низенький столик возле меня и тоже сел.

— Так это правда ваша работа? Должен сказать, молодой человек, у вас большой талант. Да, несомненно!

Энти опять смущенно усмехнулся.

— Мне просто очень повезло — ведь моим учителем был господин Курода. Мне еще многому нужно учиться.

— А ведь я даже не сомневался, что это одна из работ самого господина Куроды! Мазок в точности как у него.

Молодой человек довольно неуклюже возился с чайником, словно не зная, с чего начать. Я заметил, как он приподнял крышечку и заглянул внутрь.