Энтони Дорр - Стена памяти (сборник) Страница 25

На работе Имоджина объясняет региональному менеджеру Эду Коллинзу, зачем и впредь ей часто будет нужно уходить с работы пораньше. Задирает подол юбки и показывает ему все разнообразие синяков и кровоподтеков, оставшихся после инъекций. Ягодица выглядит так, словно на ней взорвался гроздью какой-то медленный сине-лиловый фейерверк.

– Видал я и похуже, – говорит он, но оба понимают, что это неправда. У Эда две дочери и водяная горка во дворе, а каждую пятницу он играет сам с собой в мини-гольф, к вечеру напиваясь до положения риз.

В это время в пятнадцати милях оттуда, сидя за кухонным столом, Герб подписывается на пенсионный план 401-кей.{71}

Опять у Имоджины раздуваются яичники. И опять это происходит в межсезонье: по лугу ископаемых шин носятся листья; волнистая, тяжелая туча делит небо надвое.

– Так что наши две лягушки производят на свет ребеночка-головастика, – говорит Герб на своем четверговом семинаре, – и этот головастик скоро сделается таким же, как его родители, но не в точности таким же: «размножение» вовсе не значит «копирование».

После занятия он стирает с доски ребеночка-головастика, потом стрелки наследственности, потом лягушку-родителя А, лягушку-родителя В. У тела обязанность только одна, думает он, – производить потомство. Интересно, сколько в данный момент экземпляров гомо сапиенс, взобравшись на жен, стонут под тяжестью этого долга перед видом?

Завтра доктор залезет Имоджине во чрево и добудет из нее яйцеклетки.

Герб садится в машину, едет домой, жарит куриные грудки. В трубе воет ветер.

– Как ты думаешь, мне разрешат в этот раз не снимать носки?

– Там посмотрим.

– Как ты думаешь, у меня так все волосы выпадут?

– С чего это вдруг?

Потом Имоджина плачет. Он тянется к ней через стол, берет за руку.

Начинается снегопад. Снег падает так густо и так долго, что кажется, будто туча никогда не истощится; наутро они едут шестьдесят шесть миль в сплошной белой мгле и всю дорогу молчат, так до конца ни единого слова и не проронили. Каждые несколько миль – перевернутый грузовик. Падающие снежинки кружатся в свете фар, гипнотизируют, а у шоссе такой вид, будто с него вверх вздымаются десятифутовые языки белого пламени. Герб ведет машину, подавшись вперед и напряженно щурясь. Имоджина бережно держит образчик его спермы между бедер. У нее во чреве тяжело покачиваются придатки яичников. Что-то в том, как по дороге то пуржит, то перестает, то опять пуржит, напоминает ей, как в детстве она молилась, просила снежных дней, как повторяла «Отче наш», старательно выговаривая каждое слово, а теперь даже и не очень понятно, может ли такое быть, что она тридцатипятилетняя сирота, когда только что, чуть не вчера еще, была девятилетней девочкой в дутеньких сапогах-луноходах.

Когда Герб въезжает наконец на территорию клиники, оказывается, что в машине они провели целых три часа. У него даже пальцы на руле закостенели, еле оторвал.

Анестезиолог, какой-то прямо-таки анекдотический коротышка, весь в черном. Они опоздали, поэтому все происходит очень быстро.

– Ну вот, сейчас дадим вам сладкую конфетку, – сквозь маску говорит он Имоджине и вводит ей в вену пентотал{72}.

Сидя в приемной, Герб пытается проверять лабораторные работы. Снежная каша на ковре понемногу тает, образуя грязные лужицы. И не важно, говорит он себе, не важно, как скверно у тебя идут дела, всегда найдется кто-то, у кого они еще хуже. Есть раковые больные, которых изнутри выжигает боль, есть едва начавшие ходить карапузы, которые в данный момент погибают от голода, и вполне можно себе представить, что где-то есть тот, кто решил зарядить пистолет и пустить его в ход против себя самого. Ты бежишь марафон? И всего-то? А ты когда-нибудь слышал про ультрамарафон в пустыне? Да, там, где ты живешь, бывает холодновато, но насколько же холоднее в Биг-Пайни!{73}

Через какое-то время его приглашают зайти. Он становится на колени перед лежащей в кресле Имоджиной, доливает в ее чашку гаторейда, наблюдает за тем, как ее взгляд снова становится осмысленным. А где-то в пятидесяти футах – за этот год второй раз уже – какой-то эмбриолог в это время промывает Имоджинины яйцеклетки, размягчает их гликопротеиновые оболочки и вводит в каждую по одному жизнеспособному сперматозоиду.

В помещение входит медсестра со словами:

– Ой, а вы так хорошо вместе смотритесь!

– Ну, нам как бы и вообще вдвоем неплохо, – словно издали слышит Имоджина голос Герба, который то ли ведет, то ли несет ее через снежную кашу к машине. – Нам вовсе даже неплохо, правда же?

Небо прорвало тучу, и всю парковочную площадку заливает солнцем. В машине Имоджина впадает в дрему, видит сны, а проснувшись, просит пить.

В Миннесоте, на другом конце страны, родители Герба молятся, глядя на голые деревья за окном спальни. Племянники Герба поднимают за них с Имоджиной тост стаканами молока. А в «Сайклопс инджиниринг» Эд Коллинз ставит на стол Имоджины африканскую фиалку в пластиковом горшке.

Звонит телефон. Двадцать оплодотворенных яйцеклеток. Четырнадцать зародышей. Целый выводок. Имоджина, стоя в дверях, улыбается и говорит:

– Надо же, я прямо как та бабка из башмака!{74}

Через два дня три эмбриона достигают восьмиклеточной стадии и на вид вполне способны перенести пересадку. Снег на крыше тает; от звуков капели оживает весь дом.

Что в этом самое печальное, думает Герб, так это участь тех эмбрионов, которые не продержались и трех дней, тех, от которых избавились, расчленили и скомкали, сочтя нежизнеспособными. А были такие же клетки с ядрами, так же одетые в короны, как маленькие солнышки. Солнышки, деточки, сынишки. Или доченьки. С мамиными и папиными ДНК – распакованными, объединенными и снова запакованными, – с наперед заданными способностями к игре на фортепьяно, хоккею и произнесению речей перед публикой. Светлые глаза, на руках и ногах крупные вены, а носики, конечно, как у Герба. Но нет. Не сдюжили. Нежизнеспособны.

И Герб, и Имоджина, и птицы, что прилетают к кормушкам, и преподаватель ботаники Гесс, и юная пловчиха Мисти Фрайди (Туманная Пятница! – эк ведь!) – когда-то все были невидимы, по малости не различимы глазом. Меньше пылинок в солнечном луче. Меньше поперечного сечения одного волоса. Да не просто меньше, а в тысячи раз!

– Ночные звезды, – когда-то в школе сказал Гербу учитель естествознания, – они ведь и днем там же.

И осознание этого факта переменило Гербу жизнь.

– Даже если мы на сей раз забеременеем, – говорит Имоджина, – думаешь, мы перестанем нервничать? Думаешь, у нас настанет тишь да гладь? Первым делом мы захотим узнать, нет ли у ребенка синдрома Дауна. Потом будем беспокоиться, почему он плачет, почему не ест, почему не желает спать.

– Я не буду, – говорит Герб. – Я всегда буду помнить.

При этом они снова едут шестьдесят шесть миль в Шайенн. Доктор дает им фотографии их трех подающих надежды зародышей – три пятнышка на глянцевой бумаге.

– Всех трех? – спрашивает он.

Имоджина смотрит на Герба.

– Ну, это же твоя матка, – говорит Герб.

Доктор надевает перчатки, вынимает недоваренную макаронину. Имплантация произведена. Герб ведет Имоджину к джипу. Мимо проносятся обочины шоссе, и вот уже под колесами ропот и шорох шлака, редкие стуки о локеры. Герб несет жену в спальню. По пути ее ногой сбивает абажур с торшера. Ее волосы на подушке как шелк. Теперь три дня ей велено лежать, не вставая. Лежать и представлять себе, как прорастает маленькое семечко, пускает корешки и дает росток.

Утром в университете Герб принимает зачеты. Студенты, сгорбившись и уставясь в листки с заданием, сидят за столами, на ботинках у них снег, в груди тревога.

– Все, что от вас требуется, – говорит им он, проходя вдоль ряда, – это показать мне, что вы понимаете основы.

Они смотрят на него распахнутыми глазами, лица как океаны.

А в пятнадцати милях оттуда в кровати ворочается Имоджина. Внутри ее матки плавают и пытаются закрепиться три микроскопических зародыша, опять плавают и опять пытаются. Через десять дней анализ крови покажет, удалось ли это из них хоть кому-то.

Еще десять дней. На сей раз дома, в тишине и уединении. За окнами разве что птицы. Да шины на лугу. Она смотрит на свои ладони, изучает, какие там реки и долины. Вдруг воспоминание: Имоджина – лет, может быть, шести – выбила себе передние зубы о перила. Отец ползал по ковру, искал кусочки зуба. Браслеты матери холодили Имоджине щеку.

Принимается звонить телефон. В кормушке за окном спальни суетится и хлопает крыльями воробышек юнко{75}́.

– Скажи мне, что все будет хорошо, – раздается шепот Герба; он сидит в своем кабинете, отчаянно прижимая трубку к уху. – Скажи, что ты меня любишь.