Мо Янь - Большая грудь, широкий зад Страница 25

Спустились сумерки. Мы, усевшись всей семьёй на кане, ели нарезанный турнепс и хлебали жидкую кашу из пшеничной муки, когда от ворот донёсся страшный шум. Вбежала запыхавшаяся вторая сестра. Она ходила в западную пристройку кормить урождённую Люй:

— Мама, худо дело, немой с братьями явился, а с ними свора псов!

Сёстры страшно перепугались. Матушка и бровью не повела и продолжала кормить с ложки восьмую сестрёнку. Потом принялась с хрупаньем жевать турнепс, невозмутимая, как беременная крольчиха. Шум за воротами неожиданно стих. Спустя какое-то время — столько нужно, чтобы выкурить трубку, — через нашу низенькую южную стену перемахнули три красновато-чёрные фигуры. Это были немые братья Сунь. Вместе с ними во дворе появились три чёрных пса, шерсть у них блестела, будто смазанная топлёным салом; они скользнули над стеной тремя чёрными радугами и бесшумно опустились на землю. Немые и собаки застыли, как статуи, в багровых лучах заходящего солнца. В руках у старшего сверкал холодным блеском гибкий бирманский меч. Второй сжимал отливающий синевой меч с деревянной рукояткой. Третий волочил покрытый потёками ржавчины клинок с длинной ручкой. За спиной у всех троих висели небольшие котомки из синей в белый цветочек ткани, будто они собрались в дальний путь. У сестёр аж дыхание перехватило от страха, а матушка как ни в чём не бывало шумно хлебала кашу. Старший немой вдруг зарычал, за ним зарычали его братья, а затем и псы. Капельки человечьей и собачьей слюны заплясали в лучах заката, как светящиеся мошки. И тут немые вновь продемонстрировали искусство владения мечом, как тогда, в великой битве с воронами в день похорон на пшеничном поле. В тот далёкий сумеречный час начала зимы на нашем дворе сверкали клинки: трое сильных молодых мужчин беспрестанно подпрыгивали, напряжённо тянулись крепкими, как стальные листы, телами, чтобы изрубить на куски десятки висевших на ветвях кроликов. Псы рычали от возбуждения, вертя огромными головами, на лету хватая отрубленные куски. Наконец немые натешились, на их лицах появилось довольное выражение. Весь двор был усеян изрубленными кроликами. На ветках осталось несколько кроличьих голов — несорванные, высохшие на ветру плоды. Немые вместе с псами сделали несколько кругов по двору, демонстрируя свою удаль, а потом так же, как и заявились, ласточками перемахнули через стену и исчезли во мраке.

Матушка, держа перед собой чашку, еле заметно усмехнулась. Эта, очень особенная, усмешка глубоко врезалась в память всем нам.

Глава 13

Женщина начинает стареть с груди, а грудь стареет с сосков. После побега старшей сестры всегда упруго торчавшие соски матушки вдруг поникли, как созревшие колоски, став из розовых тёмно-красными, как финики. Молока поубавилось. Оно уже не было таким свежим, ароматным и сладким, как раньше, а стало жидким и отдавало древесной гнилью. К счастью, со временем настроение матушки улучшилось, особенно после того как съели большого угря. Соски начали обретать свою прежнюю форму, светлеть, и молока стало столько же, как и осенью. Беспокоили вызванные старением глубокие морщины у основания сосков, напоминающие замятины на книжных страницах. Эта неожиданная перемена стала тревожным сигналом, и я благодаря то ли инстинкту, то ли озарению свыше начал менять своё, прямо скажем, потребительское отношение к грудям. Я понял, что их нужно ценить, ухаживать за ними, любоваться ими, как изящной посудой, с которой обращаются с крайней осторожностью.

Зима в том году выдалась особенно морозной, но мы надеялись безбедно продержаться до весны благодаря пшенице, которой была забита пристройка, и целому подвалу турнепса. В третью девятку,[42] в самые студёные дни, выпало много снега, он завалил дверь, под его тяжестью ломались даже ветви деревьев во дворе. Закутавшись в подаренные Ша Юэляном шубы, мы скучивались вокруг матушки и впадали в какую-то спячку. Но вот в один прекрасный день выглянуло солнце, и снег начал таять. На крышах повисли огромные сосульки, на заснеженных ещё ветвях зачирикали долгожданные воробьи, и мы стали отходить от сонной зимней одури. Уже много дней, чтобы добыть воду, растапливали снег. От турнепса, сваренного в этой воде — а он был нашей основной пищей, — сестёр уже воротило. Вторая сестра, Чжаоди, первой заявила, мол, в этом году снег пахнет кровью, нужно начинать ходить по воду к реке, иначе недолго и слечь с какой-нибудь хворью. От неё не убережёшь даже Цзиньтуна, хотя он и живёт на молоке матери. Губастая Чжаоди говорила с обворожительной хрипотцой и уже взяла на себя главенствующую роль, которая раньше принадлежала Лайди. Она пользовалась определённым авторитетом, потому что с зимы вся готовка была на ней. Матушка же сидела себе на кане, как раненая молочная корова, и стеснительно, а иногда и с полным сознанием своей правоты запахивалась в ту самую роскошную лисью шубу: она заботилась о своём теле, о количестве и качестве молока.

— С сегодняшнего дня за водой будем ходить на Цзяолунхэ, — непререкаемым тоном заявила вторая сестра, глядя в глаза матушке. Та не возразила.

Третья сестра, насупившись, стала сетовать на скверный запах от варёного турнепса и снова предложила продать мулёнка, а на вырученные деньги купить мяса.

— Всё вокруг замёрзло и завалено снегом, где его продавать? — язвительно вставила матушка.

— Тогда диких кроликов ловить пойдём, — не сдавалась Линди. — Им в такую стужу далеко не убежать.

Матушка аж в лице переменилась:

— Запомните, дети: в этой жизни я больше ни одного кролика видеть не хочу!

Той суровой зимой во многих домах кроличье мясо действительно поднадоело. Толстые и жирные, кролики ползали по снегу хвостатыми личинками, и их могла поймать даже женщина с маленькими ножками. Лисам и корсакам было просто раздолье. Из-за войны деревенские остались без оружия: всё охотничьи ружья реквизировали разномастные партизанские отряды. Опять же из-за войны настроение у людей было подавленное, и в разгар охотничьего сезона лисам не нужно было, как прежде, опасаться за свою жизнь. Долгими ночами они вольно шастали по болотам, и самок, нагулявших приплод, было больше обычного.

Третья и четвёртая сёстры несли на шесте большую деревянную бочку, вторая сестра тащила огромный молот. Так, втроём, они и отправились на речку. Проходя мимо дома тётушки Сунь, они невольно поглядывали на него. Во дворе царило запустение, вид у дома был нежилой. Стая ворон на окружавшей двор стене заставила вспомнить, как здесь было раньше. Кипевшая жизнь ушла в прошлое, немые исчезли неизвестно куда. Проваливаясь по колено в снег, девочки спустились с дамбы. Из кустов на них уставились несколько енотов. Под косыми солнечными лучами, падавшими с юго-востока, ложе реки сияло ослепительно ярким светом. Под ногами хрустели тонкие белые лепёшки припая. На середине реки лёд отливал синевой — твёрдый, скользкий, блестящий. Сёстры брели осторожно, но четвёртая всё же поскользнулась, а за ней повалились и остальные. Под девичий смех шест с бочкой и молот с грохотом упали на лёд.

Вторая сестра выбрала место почище, подняла тоненькими руками молот, служивший семье Шангуань не одно поколение, и обрушила его на лёд. Лёд хрустнул, как под лезвием острого ножа, и от этого звука зашуршала бумага на окне нашего дома.

— Слышишь, Цзиньтун, — проговорила матушка, поглаживая соломенные волосики у меня на голове и шерсть рыси на курточке, — это твои старшие сёстры лёд колют. Вырубят большую прорубь, принесут бочку воды и полбочки рыбы.

Восьмая сестрёнка лежала в углу кана, свернувшись клубочком в своей рысьей курточке, и улыбалась странной улыбкой — этакая маленькая мохнатая Гуаньинь.[43]

После первого удара на льду обозначилась белая точка с грецкий орех, на молот налипли мелкие льдинки.

В третий раз сестра поднимала его уже с заметным усилием и опускала покачиваясь. Вторая точка на льду появилась почти в метре от первой. Когда точек стало больше двадцати, Чжаоди уже тяжело дышала, изо рта у неё валил пар. Еле подняв тяжёлую железяку, она опустила её из последних сил и свалилась сама. Лицо мертвенно побледнело, толстые губы стали пунцовыми, глаза затуманились, нос покрылся кристалликами пота.

Третья и четвёртая сёстры начали недовольно ворчать. С севера задул ветер, он резал лица, как ножом. Вторая сестра поднялась, поплевала на ладони и опять взялась за молот. Но после пары ударов упала снова.

Отчаявшись, сёстры вздели бочку на шест и собрались в обратный путь. Они уже смирились с мыслью, что для готовки придётся и дальше растапливать снег. В это время на скованной льдом реке появилась дюжина саней. Они мчались во весь опор, вздымая снежную пыль. Солнечный свет отражался от поверхности льда всеми цветами радуги. К тому же сани приближались с юго-востока, и второй сестре сначала показалось, что они скользнули на землю по солнечным лучам, отбрасывая золотистые отсветы. В серебристом блеске мелькали лошадиные копыта, звонко цокали подковы, на щёки сестёр сыпались разлетавшиеся во все стороны кусочки льда. Сёстры стояли, разинув рот, и даже не пытались убежать. Сани описали круг и остановились как вкопанные. Оранжевожелтые, они были покрыты толстым слоем тунгового масла и отливали радужным блеском. В санях сидело по четыре человека, все в пышных лисьих шапках. Усы, брови, ресницы у них, даже шапки спереди были сплошь в инее. Изо рта и ноздрей валил густой пар. По невозмутимости лошадок — изящных, словно точёных, с густой шерстью на ногах — вторая сестра догадалась, что это легендарная монгольская порода. Из вторых саней выскочил высокий мужчина в заношенной куртке из овчины, распахнутой на груди. Под ней виднелась телогрейка из шкуры леопарда, перехваченная широким кожаным поясом, на котором висели револьвер и топорик с короткой ручкой. У него одного шапка была не меховая, а фетровая, с тремя клапанами из кролика.