Филип Дик - Шалтай–Болтай в Окленде. Пять романов Страница 25

— Здравствуй, Джим, — сказала она, вставая и направляясь к кофеварке. — Как ты сегодня?

— В порядке, — сказал он, устраиваясь в углу.

Внутри были еще две посетительницы, незнакомые женщины средних лет. Он осмотрелся, но вокруг не было никого, кого бы он мог узнать. За исключением, конечно, Бетти.

— Что–нибудь к кофе? — спросила Бетти. — Булочку?

— Идет, — сказал он, поворачивая свой табурет так, чтобы видеть вход в мастерскую. — Слушай, — сказал он, — ты слышала обо мне, верно? О том, что я сделал?

Бетти остановилась у полки с булочками.

— Ты говорил, что продаешь свою мастерскую, — сказала она.

— Слушай, — сказал старик, — я купил другую.

На морщинистом старческом лице выразилось удовольствие.

— Я рада, — сказала она. — Где?

— В округе Марин, — сказал он. — Новую. Вкладываю огромные деньги, больше, чем получил за старую. Мне это по секрету посоветовали. Само собой, пока не могу сказать тебе точно, где он. Со временем узнаешь. Такие дела быстро не делаются.

— Я очень рада, — сказала она. — Очень за тебя рада.

Принимая от нее чашку кофе, старик сказал:

— Полагаю, ты знаешь этого парня, Криса Хармана. Он всегда пригоняет ко мне свои машины, ездит на «Кадиллаке» пятьдесят восьмого года. Очень хорошо одевается.

— Может, и видала, — сказала Бетти.

— Я тебе вот что скажу: я очень сильно рискую, — сказал старик. — По–настоящему рискую. Рискованное дело. — Он чувствовал все большее И большее возбуждение; слова выпрыгивали едва ли не быстрее, чем он успевал их проговаривать. — Мне надо следить за этим парнем, за Харманом. Многие не захотели бы испытывать судьбу. — Он подмигнул Бетти, но та смотрела на него, ничего не понимая. — Такая уж у него репутация, — сказал он.

— Что за репутацию ты имеешь в виду?

— Многие думают, что он первостатейный мошенник, — сказал старик.

На лице у нее отобразилась тревога.

— Джим, — сказала она, — будь осторожен.

— Я и так осторожен, — сказал он со смешком. — За меня не беспокойся. Он действительно известный мошенник. Многих ободрал как липку. Может облапошить и меня. Я не удивлюсь. Это может случиться. — Он громко рассмеялся; теперь ее лицо выражало беспокойство, смешанное с возбуждением. — Может, я закончу тем, что останусь и без мастерской, и без денег, — сказал он. — Разве это не ужас? А ведь такие вещи случаются; в газетах о них пишут каждый день.

— Джим, будь осторожен, — сказала Бетти. — Смотри, что делаешь. Ты годы потратил, чтобы заработать то, что у тебя есть.

— Ох, уж он–то может до меня добраться, — сказал старик. — Такой пройдоха. — Он отпил еще кофе, потом опустил чашку. — Мне надо обратно, — сказал он. — Я только заглянул, чтобы поделиться с тобой новостью. — Осторожно поднявшись на ноги, избегая любых слишком резких движений, он направился к двери. — Если увидишь меня с оловянной кружкой, — сказал он, задерживаясь у двери, — то будешь знать, в чем дело.

— Обязательно все как следует обдумай, — говорила Бетти, пока он закрывал за собой дверь ее лавки.

Все они обо мне судачат, думал он. Знают, что я могу лишиться всего, что имею. Это предоставит им тему для разговоров на долгое время. Знают, что Харман выдающийся мошенник, настоящий профессионал; таких можно вычислить по манере одеваться, по дорогой одежке. По пошиву да по машине; глянь на «Кадиллак» 1958 года, на котором он ездит. Ничего второсортного, подумал он. И дом, которым он владеет, и его деловые связи и предприятия; у него ведь все схвачено. В самом деле, большой человек. Важный бизнесмен.

Известно, что у него куча денег. Он по–настоящему богат; может, тысяч на двести долларов потянет. Может, все? «Сады округа Марин» ему лично и принадлежат. Может, даже и нет никакого Бредфорда, а если есть, то так, для прикрытия. Кто–то, кого Харман нанял, чтобы тот его представлял, так же как он нанял Кармайкла.

Но в одном можно не сомневаться, сказал он себе, снова направляясь в свою мастерскую. Что над Харманом никого нет; что ему никто не приказывает. Он настоящий босс и всем распоряжается. Я знаю его уже несколько лет, и он никому не служит. Он во главе.

С кем бы еще я мог поговорить, подумал он. Может, с парикмахером на той стороне улицы? Позже, когда пойду стричься.

Возбуждение, овладевшее им после того, как он прочел анонимное письмо, продолжало усиливаться; оно проникло в каждую его клетку. Ну прямо руки–ноги дергались от желания что–то делать, быть активным. Да, я действительно во что–то такое встрял, сказал он себе.

Какое–то время он постоял перед дверью мастерской, прислушиваясь, не звонит ли телефон, и вглядываясь в сумрак, пытаясь разглядеть, не ждет ли его кто–нибудь из клиентов, вошедший незамеченным. Ничего не услышав и не увидев, он пошел по тротуару к «Распродаже машин Эла». Загляну–ка я к старине Элу, сказал он себе, посмотрю, что он скажет.

Однако, к его удивлению, он обнаружил, что «Распродажа машин Эла» закрыта: цепь, соединявшая два угловых столба стоянки, оставалась на месте со вчерашнего вечера, а на двери маленького здания висел замок. Кроме того, он заметил, что из–под двери высовывалась какая–то почта; значит, Эл сегодня вообще не показывался. Он не приехал, чтобы открыть свою стоянку, а между тем было уже почти десять тридцать.

Стоя у цепи, старик ощутил разочарование. Черт бы его побрал, сказал он себе. К нему вернулась его прежняя злость. Да провались он совсем, подумал он, поворачиваясь и направляясь обратно к себе.

Не знаю, зачем мне вообще с ним разговаривать, решил он. Что он еще делал, кроме как поносил все, во что я влез? Ему вспомнились кое–какие слова Эла, сказанные им накануне, и он почувствовал, что у него горят уши и шея. Пусть идет своей дорогой, а я пойду своей, сказал он себе. Он пойдет на дно, а я поднимусь, потому что мы с ним разные; мы с ним находимся на противоположных концах спектра.

Нам не о чем говорить друг с другом, подумал он, снова входя в мастерскую. Нам нечего друг другу сказать. Нечего, если он будет и дальше держаться той же линии, что и всегда, завидовать, как всегда, успеху другого, потому что собственная неспособность добиться хоть чего–нибудь так его уязвляет. Все та же старая история: если ты чего–то достигаешь, то навлекаешь на себя только зависть и злобу. Все тебя ненавидят, потому что хотят быть на твоем месте, а при этом знают, что никогда на нем не окажутся. Вот почему все они ненавидят Криса Хармана, и вот почему все они ненавидят меня.

Снова переступая порог офиса, он подумал, что Эл, скорее всего, отсыпается дома с похмелья. Когда он покинул мой дом, то наверняка от правился прямо в бар; это вполне в его духе. И теперь просто не в состоянии открыть свою стоянку. Наверное, до сих пор в постели. А его жена отправилась на работу, чтобы прокормить их, чтобы прокормить этого бездельника.

И ведь он никогда не переменится, подумал старик. Никогда не ухватится за возможность и не поднимется; всегда останется таким же тунеядцем, как сейчас, до самого своего смертного часа.

В десять часов того же утра Эл Миллер сидел в своей машине, припаркованной на углу 25–й улицы и авеню Першинг. Стоявшее напротив него трехэтажное здание фирмы «Пластинки Тича инкорпорейтед» доминировало над окрестностями, выглядя куда внушительнее, чем расположенное рядом здание зубоврачебной клиники или бухгалтерский офис сети супермаркетов.

Он уже полчаса сидел в машине с выключенным двигателем, глядя на «Пластинки Тича», куря, отмечая входящих и выходящих людей, равно как тех, кто проходил по тротуару, а также подъезжавшие и отъезжавшие грузовики.

Стоит ли мне туда входить? — спрашивал он себя.

Если я туда войду, думал он, это изменит мою жизнь. Мне надо увериться, что я этого хочу; решить мне надо прямо сейчас, потому что, когда я там окажусь, будет слишком поздно. Эта штука действует только в одном направлении, вход есть, а выхода нет.

Чтобы помочь решению — но не затем, чтобы повлиять на него, — Эл прихватил упаковку таблеток анацина. Теперь время пришло. Открыв жестянку, он вынул плоскую зеленую таблетку, похожую на леденец в форме сердечка; это был дексимил, и он проглотил таблетку целиком, запив ее кока–колой из бутылки, которую тоже прихватил с собой. Приняв дексимил, он почти сразу же почувствовал себя лучше: этому способствовало предвкушение, потому что он из опыта знал, что вскоре у него будет хорошее настроение, а благодаря такому настроению последуют и какие–то хорошие вещи. Но существовала и проблема: когда он принимал дексимил, то у него появлялась склонность говорить слишком быстро и слишком много. Поэтому, чтобы уравновесить маленькую плоскую зеленую таблетку в форме леденцового сердечка, он проглотил и круглую красную глазурованную таблетку спарина, более всего похожую на божью коровку со втянутыми лапками. Спарин был не стимулятором, а транквилизатором. Он надеялся, что вместе две эти таблетки приведут его в состояние, которое ему требовалось, в состояние, соответствующее тому, что он собирался сделать.