Сара Батлер - Десять вещей, которые я теперь знаю о любви Страница 25

Порой мне кажется, что труднее всего было смириться с тем, что мама не хотела держать зла на отца.

— Он же лгал, — говорил я.

— Он был напуган, — отвечала она.

— Он облажался.

— Он всегда хотел сделать все как лучше. И не стоит употреблять подобные слова.

— Он наплевал на все.

— Он был растерян. Я просто хотела бы, чтобы он поговорил со мной.

— А я хотел бы, чтобы он не пошел на такой шаг.

— Что ж, теперь об этом думать уже поздно, правда?

В конце концов меня все достало: крошечная, захудалая съемная квартирка с изношенным ковром и уродливыми батареями; мамино покорное лицо, беззлобный взгляд, мягкий рот, вечно готовый расплыться в улыбке. Я ненавидел ее безропотное смирение. Ненавидел дешевые консервы: сосиски и бобы; ненавидел горы одеял, сваленных на кровати, и банку с мелочью на каминной полке. Я не перестал к ней заходить, но визиты становились все реже и реже. Мама жила там еще долгие годы — пока зрение совсем не упало и ее не отправили в дом престарелых. А до тех пор она как-то справлялась по дому сама. Да, я был плохим сыном, и я это признаю. Я хотел бы, чтобы мне выпал шанс стать хорошим отцом, но твоя мать заявила, что так будет лучше — и для тебя, и для нее, и для меня. «Этого не должно было случиться», — сказала она. Я должен был оставаться ее «отдушиной». «Но я и есть отдушина. Я буду ею и дальше», — ответил я, а она лишь покачала головой и улыбнулась — вот только улыбка вышла слишком грустная. Теперь-то я понимаю, что в тот момент стены ловушки сдавили ее еще тесней, чем раньше. Из-за меня, из-за тебя.

— Ты еще молод, Даниэль. Тебе нет даже тридцати.

По ее словам, многие мужчины готовы были убивать ради такого расклада.

— Но только не я. Только не я, — повторял я, убеждая ее, что мы со всем справимся.

Я могу объяснить тебе это только тем, что она стала другим человеком. Она будто остекленела, покрылась твердой блестящей оболочкой, сквозь которую мне было не пробиться.

«Но я люблю тебя». «Но я хочу быть…» «Но я люблю тебя».

Она сидела напротив, и ее глаза были безжизненные, словно галька. В это кафе мы с ней раньше никогда не заходили. Столешницы бежевые, круглые, с тонкими металлическими ободками.

Не знаю, в чем было дело — может, что-то не так с ножками нашего столика, может, неровный пол, — но каждый раз, когда кто-то из нас поднимал чашку, или ставил ее обратно, или задевал по столу ногой, все начинало шататься, чай проливался в блюдца, гремела посуда. Сложив салфетку, я сунул ее под одну из ножек, а потом проверил результат. Но лучше не стало. Я огляделся в поисках еще чего-нибудь, что можно было подсунуть под стол, но твоя мама положила свою руку на мою:

— Перестань, Даниэль. Это все не важно.

Ее ногти — идеальные овалы, окрашенные в цвет ее имени. Я накрыл ее руку своей. Она попыталась вырваться, но я не позволил. Ее щеки слегка порозовели. Заметив это, я почувствовал себя чуть лучше.

— Отпусти меня, — сказала она.

— Я люблю тебя.

— Я все объяснила, Даниэль. Я попыталась объяснить. У меня нет выбора.

Все это время она смотрела через мое левое плечо. Она даже не взглянула мне в глаза.

— Зато у тебя есть я.

Она покачала головой:

— Этого не должно было случиться, Даниэль. Прости.

— Но у меня ведь есть права. — В моем голосе послышались жалкие нотки.

Она вскинула брови — аккуратные выщипанные линии, чуть темнее ее волос.

Тогда я отпустил ее руку. Она начала возиться с сумочкой, и я знал, что она вот-вот уйдет.

— Я поговорю с ним, — сказал я, будто избалованный школьник.

— Он знает, Даниэль. В том-то и дело. Он все уже знает.

* * * Алиса. Доченька. Люблю. Прости. Отец.

Достаю из пакета искусственный жемчуг. Буква «О» — белая, с перламутровым блеском. Обвязываю ниткой другие буквы, вплетая их между бусинами. Крошечная роза из темно-фиолетового шелка — для «Т». Кусок серого шнурка — для «Е». Треугольник желтого пластика — для «Ц».

Сегодня бледно-голубой свитер перекинут через подлокотник дивана. На подоконнике стоит стеклянная ваза с тонким горлышком, в ней — распустившиеся ромашки. Тебя в комнате нет. Смотрю на медный дверной звонок. «Завтра, — говорю я себе. — Завтра». Оставляю на крыльце ожерелье и ухожу.

1. Этот дом. Не знаю, почему, но вовсе не из-за привидений Си.

2. Остаться здесь и загнуться от скуки.

3. Уехать отсюда неведомо куда.

4. То, что я, возможно, хочу выйти замуж и завести детей, чего я поклялась не делать никогда.

5. То, что я больше никогда не увижу отца.

6. То, что я вымарываю его из дома — окончательно и бесповоротно.

7. То, что я могла стать такой, как Си, несмотря ни на что.

8. Небеса. Существуют они или нет — не важно.

9. То, что я разрушила отношения с Кэлом, из которых что-то могло получиться.

10. То, что моя мама была не очень хорошим человеком.

Си хочет вызвать к нам уборщиков, но я не позволю незнакомцам копаться в вещах отца. Говорю ей, что, пока я здесь, постараюсь сама во всем разобраться. Наверно, сестра слишком устала, чтобы спорить, потому что просто пожала плечами и ответила, что я могу поступать так, как мне вздумается. Единственное, на чем она настояла, — уборка в его кабинете.

Так что все утро я расчищала спальню отца. Сняла с полок в ванной его гель для душа, мыло, шампунь, бритву, пену для бритья. Вытащила из шкафа твердые, блестящие ботинки и опустила их в пакет, который пришлось вложить еще в один, чтобы он не порвался от тяжести. Сняла его одежду с вешалок и упаковала в черные мусорные мешки. На верхней полке я нашла кашемировый свитер — женский, черный, с маленькими черными бусинками вокруг ворота. Я прижала его к носу, но почувствовала только запах пыли.

От уборки в комнате недалеко до покупки сливочной краски, и вот я уже сажусь на поезд до Криклвуда. Магазин B&Q сразу за станцией. Фургончик, торгующий бургерами, катится по парковке, источая запах жирного бекона. Захожу в низкую дверь, прохожу мимо полок с подающей надежды рассадой, мимо сцепленных тележек. У кассы собралась очередь, кто-то уже начинает повышать голос. Я брожу по рядам. Радиаторы. Осветительные приборы. Лаки. Наполнители. Инструменты. Дерево. Плитка. Ковровое покрытие. Карнизы. Образцы напольного покрытия. Изоляционные материалы. Краска.

Целый отдел с белой краской. Известь. Слоновая кость. Состаренный белый. Бриллиантовый белый. Белая замша. Шампанское. Жасминовый белый. Снег в лунном свете. Зимняя азалия. Магнолия.

Тилли и Си любят ходить за покупками. Они обожают большие магазины, склады, где от богатства выбора рябит в глазах. Я в таких местах нервничаю, начинаю думать, что лучше вообще уйду ни с чем. Понятия не имею, сколько краски мне нужно. Покупаю десять литровых банок, подозревая, что этого все равно не хватит. Еще беру валик, лоток, набор кистей и три пачки защитной пленки.

В десять лет мне разрешили самой выбрать обои для моей комнаты. Может быть, мы пришли именно сюда, я точно не помню, зато в памяти остались все эти рулоны в пластиковых упаковках, похожие на конфеты. Папа в тот раз был терпеливее, чем обычно. «Это твой выбор, Алиса. Не торопись», — слышу я его голос.

Дома на крыльце меня ждет нитка искусственного жемчуга. Кто-то привязал всякий хлам между бусинами: обрывок картонки, кусок пластика, шнурок и розочку вроде тех, что дамы прикалывают к шляпам на свадьбах. Добавляю это ожерелье к своей коллекции. Подарки. Теперь это очевидно. Но голова сейчас забита совсем другим.

Стив был прав: из-за лаврового дерева в гостиной совсем темно. Оставляю банки в прихожей, беру секатор, мусорный мешок и выхожу во двор. Ветки царапают мне руки, но я не обращаю внимания и продолжаю подстригать дерево, пока наконец оно не оказывается ниже подоконника. Запихиваю листья в мешок и кидаю его к мусорным бакам.

Потом принимаюсь за гостиную. Стены, покрытые прессованной стружкой, по обе стороны от молдинга выкрашены в темно-красный. Распаковываю защитную пленку — она похожа на ту, в которую заворачивают еду, или на тонкий слой клея, который мне так нравилось сдирать с пальцев в школе. Сдвигаю диваны, кофейный столик и папино старое кресло в центр комнаты, застилаю их пленкой. Они сразу кажутся такими маленькими.

Приношу кухонный стул, забираюсь на него и начинаю снимать шторы. В детстве я часто пряталась между ними и выступом эркера: заворачивалась в пыльные складки бархата, будто в кокон.

Шторы никак не поддаются. Приходится держать их на весу, пока я снимаю крючки с петель. И как только несколько кусочков пластика выдерживают такую тяжесть? Наконец одна штора летит на пол. В окно врывается солнце, и комната сразу преображается.

Распаковываю валик и лоток, приношу из кухни нож и открываю крышку банки. Вспоминаю, как мы с Кэлом красили спальню — и с какой гордостью потом смотрели на дело своих рук. Невыносимо думать, что теперь другая женщина просыпается там.