Доминик Смит - Прекрасное разнообразие Страница 25

Я начал заниматься в классе — мрачной комнате, где, кроме меня, сидели Тереза, Тоби, Кэл и Дик. У Оуэна был отдельный учитель, приезжавший к нему несколько раз в неделю. Мы следовали программе средних школ штата Айова. На уроках математики близнецы Сондерсы принимались валять дурака, пока остальные боролись с алгеброй и геометрией для старших классов. Я все время таращился на Терезу, и Тоби тоже то и дело поворачивался в ее сторону. По ночам мы вспоминали ее слова и пытались понять их скрытый смысл. Терезе было шестнадцать лет, она расцветала с каждым днем, а кроме того, она была для нас загадкой. Тоби она представлялась в виде сочетания запаха жвачки с вишневым вкусом и шампуня на травах, с хрипловатым ироничным голоском, часто обращавшимся к нему с шутками. А я видел девочку с острыми локтями, которая должна была вот-вот превратиться в женщину. Мне казалось, что это произойдет в какой-нибудь один день. Джинсы становились ей тесноваты, на груди, под футболкой и армейской курткой, явно что-то топорщилось. Случалось, на прогулке или шагая по коридору, Тереза вдруг как будто вспоминала о своем распускающемся теле и внезапно складывала на груди свои длинные тонкие руки. Это была поза неприступности, или, еще лучше, поза, которую египтяне изображали на саркофагах.

Наш с Тоби покой был нарушен. Мы раздобыли где-то номер журнала «Чик фест». Когда Оуэн заснул, я включил фонарик и принялся листать его, рассказывая Тоби о позах, которые видел. Мне вспомнились времена, когда мы с Максом и Беном проводили время, таращась на грудастых женщин на расфокусированных фотографиях с плохо выставленным светом и какими-то неразличимыми предметами на заднем плане. Нам, мальчишкам, эти фотографии казались верхом совершенства. Теперь Макс и Бен учились в выпускном классе висконсинской школы и, надо думать, уже давным-давно потеряли невинность.

Я вдруг припомнил выученные ранее куски из «Анатомии» Грея:

внешние половые органы у женщин — это холм венеры, большие и малые половые губы, клитор, меатотом и влагалище

— Ну так вот, эта блондинка… — продолжал я тем временем рассказывать Тоби.

— Какая блондинка? С разведенными ногами?

— Нет, вторая.

— Ага.

— Она задрала свои ноги на эту старую кровать, но сама при этом лежит на полу на ковре…

— А ковер какой? Персидский? Турецкий? Главное — детали.

— Откуда я знаю? Наверное, персидский, — ответил я.

— Конечно персидский. А одежда на ней есть?

— Кое-что есть.

— Что именно?

— Ну, эта штука с кружевами. Трусы.

— Трусики, — поправил меня Тоби. — У женщин это называется трусики.

— Ладно. И еще сиськи у нее вот так сжаты.

— То есть она их сжимает?

— Ну да.

Тоби вздохнул:

— Я такие фотографии никогда не увижу. Но зато я сиськи щупал.

— У кого?

— У одной из моих нянек. Как-то раз я просто попросил ее дать потрогать. Просто попросил, как снотворное на ночь.

— Ну ты даешь!

— Я сказал ей: я ведь никогда не увижу женских сисек. И тогда она говорит: «На потрогай». Сама предложила.

— Ну!

— Она наклонилась над моей кроватью, а я сунул руку ей под рубашку. Сначала это было как потрогать лицо — ну, ты знаешь, слепые это часто делают. А потом я сжал их, а она сразу застеснялась.

— Ты маньяк! — сказал я, не очень веря в то, что он рассказывает.

— Я думаю, мне надо выбросить девчонок из головы, — сказал Тоби. — Я уже решил, что так и сделаю.

Мы помолчали.

— А мои родители, наверное, больше не занимаются сексом, — сказал я. — По-моему, маме это дело кажется отвратительным.

— Ну да! Все это делают.

— Не все.

— Если Тереза недавно была в душе, я это чувствую по запаху. Тогда от нее пахнет шиповником, — сказал Тоби.

— Да брось ты врать!

— Я тебе говорю: шампунь с шиповником.

Я привстал и выключил свет.

Вскоре после этого разговора мы подслушали, как Тереза беседует с доктором Гиллманом. По пятницам они проводили сеанс диагностики. Мы отследили, когда и где это обычно происходит, и за десять минут до начала их встречи потихоньку пробрались в кабинет Гиллмана на втором этаже. Там стоял большой стол из красного дерева, заваленный книгами и папками с бумагами, от которых пахло, как в старой церкви. Кабинет Гиллмана был похож на кабинет моего отца — нигде не видно ни малейшей попытки навести порядок. Мы спрятались в большом стенном шкафу, среди старых пальто и пиджаков, — я приметил это место во время наших встреч с Гиллманом.

Наконец вошли Тереза и доктор. Они сели за стол, а потом кто-то из них снял телефонную трубку и набрал номер. Это был междугородний вызов, начинавшийся с 308, — я распознавал кнопки тонального набора по окраске их звуков.

— Будьте добры доктора Шэвима, — произнес Гиллман и через несколько секунд продолжил: — Доброе утро, Шон! Как дела? Ну, что ты припас для нас сегодня?

Я слышал, как скрипит кожаное кресло, в котором сидела Тереза. Гиллман несколько раз сказал «ага», а потом обратился к ней:

— Тереза, поговори, пожалуйста, с миссис Чарнецки. Ей восемьдесят лет, и она жалуется на боль в горле. Ей стало трудно говорить. Анализов еще не делали.

— Хорошо, — ответила Тереза.

Было слышно, как Гиллман прошелся взад-вперед по кабинету.

— Алло! — раздался голос Терезы. — Здравствуйте, как поживаете, мэм?

Наступило молчание. Потом Тереза, по-видимому, прикрыла трубку рукой, потому что обратилась к доктору:

— Она ничего не говорит, только дышит.

— Может быть, нервничает, — предположил Гиллман. — Ты уже можешь что-то сказать про ее горло?

— Миссис Чарнецки? Алло! Да. Кто я? Ну, я просто девушка… В школу? Ну, не то чтобы я хожу в обычную школу… — Тереза вздохнула. — Ага, у вас наверняка чудесная собачка. Нет, у меня нет. Ничего. Моя бабушка живет в доме престарелых в Небраске. Мы с ней иногда пишем друг другу письма.

Тереза продолжала так болтать еще несколько минут. Она описала собаку своей бабушки, гончую по кличке Скаут. Потом рассказала, как холодно бывает зимой в ее родном Чикаго. Попрощавшись, она передала трубку Гиллману, а тот сказал доктору Шэвиму, что скоро перезвонит.

— Ну что, Тереза? Как ты? Что-нибудь поняла? — спросил Гиллман. — Обычно ты хотя бы спрашиваешь, как пациент себя чувствует.

— В данном случае можно не спрашивать, — сказала Тереза. — У нее это не только в горле, но уже и во рту. Выглядит как пятно, сразу за языком.

— И что это? — медленно произнес Гиллман.

— Рак горла.

Я чувствовал, как Тоби, прятавшийся рядом со мной, пытается сдержать дыхание, чтобы не выдать себя. Стоя между пальто и пиджаками, мы прослушали еще несколько подобных телефонных переговоров. Сначала поговорили с пациентом доктора Уинтропа, мужчиной по имени Родни. Гиллман расспросил его, где лучше погода и женщины — в Филадельфии или в Техасе, а потом передал трубку Терезе. Она всегда разговаривала с пациентами бесстрастно, даже когда спрашивала, что у них болит и боятся ли они засыпать, и не проявляла эмоций, когда они принимались жаловаться. Поговорив, она коротко сообщала Гиллману что-нибудь вроде: «У нее опухоль в голове» или «Я вижу черное облачко у него в легком». После этого Гиллман перезванивал доктору и превращал эту информацию в медицинский совет: «Сделайте томографию» или «Рассмотрите возможность пневмонии, немедленно сделайте флюорографию».

Значит, вот чем занималась тут Тереза: выслушивала по телефону больных и определяла опухоли в костях и почках. Откуда же у нее такой дар? Это было похоже на колдовство. Она могла видеть на расстоянии утолщения тканей и тромбы в артериях.

Примерно через час они вышли из кабинета. Я открыл дверцу стенного шкафа, мы незаметно выскользнули в коридор и спустились вниз. Тоби отправился в музыкальную комнату поиграть Бартока, а я пошел смотреть телевизор. Проходя через холл, я увидел, что там вышагивает Гиллман. Он напевал «Мчи меня к Луне» Фрэнка Синатры.

23

Некоторое время Гиллман позволял моей памяти свободно плавать по мелководью, огибая островки телепрограмм, разных справочников и даже газетных объявлений. Я запоминал любые детали, независимо от степени их важности. У меня была страсть к ненужным подробностям. Даже в мои сны проникали разные пустяки. Например, мне снилось, что я мчусь на велосипеде по туннелю Линейного ускорителя или что целую девчонку, лежа в постели моих родителей, — и вдруг возникал какой-то горшок с фуксией, или загорались строчки из «Договора народов»,[45] или появлялась формула химической реакции, в результате которой получалась серная кислота. Братья Сондерсы жили в мире, заполненном цифрами, а ко мне со всех сторон кидались случайные слова — решительные, как наемные убийцы. Наконец Гиллман заявил, что пора развивать контексты и интерпретации.