Зэди Смит - О красоте Страница 25

— Ого, и вся ваша — вот здорово.

Мистер Кипе догадывался, что его персона обладает комическим потенциалом, и всегда держал ухо востро, стремясь задушить насмешку в зародыше. Он рассказал о коллекции без задней мысли и не мог допустить, чтобы из-за нее его задним числом осмеяли. Сделав паузу, он произнес:

— Я рад, что имею возможность поддержать черное искусство.

Его дочь закатила глаза.

— Да уж, действительно, радость жить в доме с Бароном Субботой{18} в каждом углу.

Впервые Виктория что-то сказала. Зору поразил ее голос — он был громким, низким, решительным, как у ее отца, и абсолютно не вязался с ее кокетливой внешностью.

— Виктория читает французских философов, — сухо пояснил мистер Кипе и стал презрительно перечислять властителей дум самой Зоры.

— А… да… понятно, — мямлила, слушая его, Зора. Она выпила лишний бокал вина. Обычно этого было достаточно, чтобы она начала кивать собеседнику прежде, чем он выскажет свою мысль, и говорить тоном уставшего от жизни европейского буржуа, которого уже в девятнадцать лет ничем не удивишь.

— Боюсь, поэтому-то она и ненавидит искусство самым бездарным образом. Но в Кембридже этому горю, надеюсь, помогут.

— Пап!

— А пока она кое-чему поучится здесь — должно быть, какие-то лекции у вас будут общие.

Девушки взглянули друг на друга без особого восторга по этому поводу.

— Я не ненавижу искусство, я ненавижу твое искусство, — заявила Виктория. Отец ласково потрепал ее по плечу, которым она дернула, как строптивый подросток.

— Ну а наш дом мало похож на музей, — сказала Зора, оглядывая пустые стены и гадая, почему она говорит именно о том, чего не хотела касаться. — Наша семья предпочитает концептуальное искусство. Вкусы у нас экстремальные, поэтому большая часть нашей коллекции немыслима в домашней обстановке. Папа — сторонник теории потрошения, он считает, что искусство должно выворачивать тебя наизнанку.

Последствия этого заявления не успели обрушится на Зору. На плечи ей легли две руки.

— Мама! — Зора обрадовалась матери, как никогда прежде.

— Развлекаешь гостей? — Кики сделала приглашающий жест своей пухлой рукой в блестящих браслетах. — Вы Монти? Кажется, ваша жена говорила мне, что теперь вы сэр Монти.

Плавность, с которой Кики включилась в беседу, произвела впечатление на дочь. Все-таки презираемые Зорой традиционные светские добродетели Веллингтона — уклончивость, умение сглаживать острые углы, лживая любезность и расчетливая речь — кое-что значили. В пять минут все пальто висели, все гости держали по бокалу и вели небрежный разговор.

— Карлин не с вами, мистер Кипе? — спросила Кики.

— Мам, я пойду… Извините, приятно было познакомиться, — сказала Зора, неопределенно ткнув пальцем в комнату и тут же устремившись туда.

— Значит, она не пришла? — снова спросила Кики, удивляясь, почему это ее так расстроило.

— Моя жена редко ходит на подобные сборища. Она не любит светские муравейники. По правде говоря, ей уютнее у домашнего очага.

Кики была знакома с этой извращенной метафорой недоверчивых консерваторов, но подобный акцент слышала впервые. Похоже на Эрскайна — те же развинченные модуляции, но гласные невероятно полновесны и глубоки.

— Очень жаль. Мне казалось, она так хотела прийти.

— А потом внезапно расхотела. — Он улыбнулся, и в его улыбке Кики прочла уверенность деспота в том, что ей хватит ума не продолжать эту тему дальше. — Настроение Карлин переменчиво.

Бедная Карлин! Кики с таким мужчиной и ночь провести побоялась бы, не то что целую жизнь. К счастью, Кипса надо было познакомить с массой людей. Он не мешкая потребовал список видных веллингтонцев, и Кики любезно назвала Джека Френча, Эрскайна, нескольких факультетских шишек; объяснила, что приглашали и ректора, и промолчала о том, что вероятность его прихода равнялась нулю. Дети Кипса быстро растворились в саду. Джером, к большой досаде Кики, по - прежнему отсиживался наверху. Кики водила Монти по комнатам. Его беседа с Говардом была короткой и лукавой — своеобразной моделью их жгучего противостояния: на одном конце Говард, поборник художественного радикализма, на другом Монти с его консервативными культурными взглядами, причем Говард не смог показать себя хозяином положения, потому что был пьян и воспринял все слишком всерьез. Кики разлучила их, отправив мужа к куратору маленькой бостонской галереи, весь вечер пытавшемуся его поймать. Говард вполуха слушал этого нервного человечка, наседавшего на него в связи с запланированной серией лекций о Рембрандте, которую Говард обещал устроить и не устроил. Гвоздем программы должна была стать лекция самого Говарда, увенчанная фуршетом с вином и сыром за счет колледжа. Лекцию Говард не написал, проблемой вина и сыра не озаботился. Он смотрел на Монти, за плечом куратора верховодившего остатками его партии. У камина велся громкий и игривый спор с Кристианом и Мередит, на периферии которого обретался Джек Френч, не успевавший вставлять свои остроты, но все равно пытавшийся. Говард нервничал: защищают ли его предполагаемые сторонники? Что если они над ним смеются?

— Я, собственно, хотел узнать, какова направленность лекции.

Говард повернулся к своему собеседнику, которых оказалось не один, а два. К шмыгавшему носом куратору присоединился лысый молодой человек. У него была такая прозрачная белая кожа и выдающаяся лобная кость, что Говард ощутил подавленность его совершенно замогильным видом. Никогда еще живые не выставляли перед ним напоказ свой череп.

— Направленность?

— «Против Рембрандта», — сказал лысый. У него был визгливый голос южанина, комичность которого застала Говарда врасплох. — Такой заголовок прислал нам ваш ассистент. Я так и не понял, что значит «против». Мы частично спонсируем эти лекции, так что…

— Мы?

— «Ценители Рембрандта». Знаете, я не такой интеллектуал, как люди вашего круга…

— Да-да, вы правы, — пробормотал Говард. Он знал, что на некоторых американцев его акцент действует замедленно: они только назавтра понимают, как он был с ними груб.

— То есть, может быть, «заблуждение о человеке» — для вас похвала, я не знаю, но для членов нашей организации…

Круг Монти на другом конце комнаты расширился-в него влился алчный рой африканистов во главе с Эрскайном и Каролиной, его поджарой женой из Атланты. Это была невероятно жилистая — сплошные мускулы, — безупречного вида женщина, черный аналог дорогостоящей утонченности Восточного побережья: волосы прямые и жесткие, а костюм от Chanel немного ярче и скульптурней, чем у ее белых сестер. Каролина относилась к редким представительницам круга Говарда, которых он не мог вообразить в постели, и внешность тут была ни при чем (Говард нередко рассматривал под этим углом даже самых безобразных женщин). Просто Каролина была непроницаема: воображение Говарда не могло пробить ее броню. Чтобы с ней переспать, надо было перенестись в другую вселенную, но и тогда скорее она бы тебя отымела. Она была скандально горда (большинство женщин ее не любили) и, как всякая жена поверхностно внимательного мужа, восхитительно самодостаточна, лишена потребности в обществе. Однако

Эрскайн отчаянно изменял Каролине, и это придавало ее гордости странную силу, слегка пугавшую Говарда. Она эксцентрично выражалась и снисходительно называла пассий Эрскайна «эти мулатки», не давая ключа к своим настоящим чувствам. Ходил слух, что будучи известным адвокатом, Каролина могла не сегодня-завтра занять кресло в Верховном суде; она лично знала Пауэлла и Райе и терпеливо объясняла Говарду, что такие люди «возвышают расу». Монти был как раз в ее вкусе. Изящная наманикюренная ручка Каролины ломтями резала воздух у него перед носом — должно быть, она объясняла ему, как возвысилась раса и сколько еще ей осталось до сияющих вершин.

Между тем беседа Говарда с ценителями Рембрандта продолжалась. Он уже не знал, как отделаться от нее.

— Суть вот в чем, — громко сказал он, надеясь положить всему этому конец с помощью обескураживающего словесного фейерверка. — Рембрандт, говоря коротко, был частью общеевропейского стремления XVII века создать идею человека, — начал он пересказывать главу, оставленную наверху в заскучавшем и уснувшем компьютере, — и следовательно, частью заблуждения, что человек — пуп земли, что его эстетическое чувство помещает его в центр мироздания. Вспомните, как он изображался — ровно между двумя пустыми полушариями на стене…

Фразы вылетали из его уст почти автоматически. Он чувствовал, как его тело пронзает ветер из сада, буравя отверстия, которые организм помоложе держит на замке. Повторение идей, принесших ему скромную славу в его крошечном кругу, нагоняло на Говарда тоску. Любовь в одной части его жизни погасла, и в другой тоже стало холодно.