Павел Басинский - Полуденный бес Страница 25

«А я предпочитаю думать, что состав вина и хлеба меняется после проскомидии, – вдруг заявил он. – Таинство евхаристии сильно занимает меня! Но не в символическом смысле. Кровь! Великое дело кровь! Мы не знаем ее возможности! Не зря жрецы всех времен и народов тянулись к крови! Идемте, я хочу вам кое-что показать!»

С тоскливым предчувствием я спускался в подвал его дачи, где были его тайный кабинет и фотолаборатория. Предчувствие не обмануло меня. Страшное зрелище предстало предо мной! Вся комната была заставлена шкафами с книгами. Как на подбор, это были самые мерзкие книги земли! Некоторые из них я знал. Но я не предполагал, что их может быть собрано так много в одном месте. Все они были расставлены в исключительном порядке. Здесь же я увидел множество фотографий, развешанных на стенах и сваленных на столе и стульях. Здесь, наоборот, царила неразбериха. Ворохи снимков, горы стеклянных негативов! Это были… фотографии мертвецов.

– Господи! – воскликнул Беневоленский.

– Да, Меркурий Афанасьевич. Мой приятель был законченным сатанистом. Он безошибочно выбрал меня из толпы в лагере не для своей картины, а чтобы использовать мои знания, мой опыт в своих целях. Здесь, в подвале, Вирский открылся мне весь. Его познания в черной магии были исключительны. Одержимый бесами, Вирский говорил безостановочно, называл и цитировал десятки богомерзких книг. Я не мог его остановить. Силы покинули меня, я чувствовал усталость, головокружение.

– Молитва! – крикнул Беневоленский, подскочив в кресле.

– Кто-то лишил меня памяти. Поверите ли, я даже не мог тогда вспомнить, как правильно перекреститься.

Я был в ловушке. Вирский наслаждался моей беспомощностью. Он говорил, что посещает расстрельные подвалы НКВД, чтобы наблюдать казни и фотографировать трупы. Говорил, что обожает запах крови, что на кровь невинных жертв слетаются лярвы .

– Это еще кто такие?! – испугался Беневоленский.

– Неважно… Спасло меня то, что в ранней молодости я научился особому поведению во время постов, а постник я был фанатический. Я научился обмирать. У Афанасия Фета есть такие стихи: «Я в жизни обмирал и чувство это знаю…»

– И со мной такое бывает, – признался Беневоленский. – Неприятное ощущение!

– Я научился обмирать по своей воле. Это что-то вроде йоги. И вот я обмер, а он этого не знал. Я бесчувственно смотрел на него со стороны и как бы сверху. Его речь звучала в моей голове как в пустой бочке.

Когда Вирский вывел меня из подвала, гордо полагая, что раздавил меня, я заперся в своей комнате и всю ночь горячо, со слезами молился.

– Как хорошо! – вздохнул Беневоленский.

– Наутро я заявил, что ни дня не задержусь в его доме.

«Я не отпущу тебя», – сказал Вирский.

«Тогда я убегу».

«Тебя осудят за побег».

«Вы забыли, Родион Иванович, – сказал я, – с кем вы связались. Я юродивый. Расстанемся по-хорошему, или я превращу вашу жизнь в кошмар. Я буду мочиться на обои, на ковры, плевать в лица вашим гостям. И это, как вы прекрасно знаете, будет в полном согласии с эстетикой юродства».

Вдруг Родион рухнул на колени.

«Отец Тихон! – закричал он. – Спасите меня! Я обманул вас! Это всё он, мой приемный отец! Он нашел меня в колонии и насильно разлучил с братом!»

«Ты сам отказался от своего отца».

«Вирский заставил меня! Он сказал, что мой настоящий отец – не сенатор Недошивин, а он. Что моя мать изменяла с ним моему отцу. Он был ласков со мной. Да знаете ли вы, что такое колония? Это настоящий ад! Он обещал вытащить оттуда и брата, но обманул меня. Он лепил из меня своего преемника. Все эти книги – его. Это он приказал вытащить вас из лагеря. Он сильно боится вас, я это заметил. Но зачем-то вы нужны ему. А я полюбил вас! Только вы сможете спасти меня!»

– И вы поверили? – прошептал Беневоленский.

– Конечно, надо было от него бежать. Я понимал, что он лжет. Все факты были против него. Если книги в его доме находились по принуждению, зачем он так внимательно изучил их? И эти фотографии… Вирский объяснил это своим неисправимым эстетством. Только мертвое, сказал он, по-настоящему совершенно. В живом лице всегда есть случайные черты.

«Так я думал раньше, – говорил Родион, – но теперь я прозрел».

«Я не верю тебе», – сказал я.

«Вы имеете на это все основания, – согласился он. – Но послушайте… Пять лет назад у меня родился сын. Его мать – известная актриса. Наши отношения с ней не оформлены. Это очень красивая и лживая женщина. С помощью сына она хотела женить меня на себе, а когда не получилось, отдала его в детский дом. Я хочу воспитывать его в своем доме. Не хотите спасти меня, спасите невинного ребенка! Будьте его наставником!»

Тихон Иванович надолго замолчал.

«Уж не обмер ли?» – испугался Беневоленский.

– Как бы вы поступили на моем месте? – спросил отец Тихон.

– Согласился бы, – вздохнул старик. – Но я не мог бы оказаться на вашем месте.

– Я поставил перед Родионом условие: сжечь все мерзкие книги и фотографии. Он легко на это согласился. Весь день до поздней ночи на его участке полыхал огромный костер. Никогда я не предполагал, как трудно жечь книги. Как они плохо горят! Зловоние от костра было такое, что соседи по даче донесли коменданту поселка. Но когда он пришел, все было закончено. Пепел мы закопали под сосной в лесу. (Потом ее иглы почернели и осыпались.) На следующий день меня познакомили с ребенком. О, это было ангельское создание! Красота матери и отца соединились в нем. Единственным физическим изъяном была шишка на голове, которую мальчик постоянно трогал. Но за дивными кудряшками она была не заметна… Я крестил его…

И снова в горнице повисло молчание.

– Может, прервемся? – осторожно спросил Беневоленский.

– Нет, – возразил старец. – Просто я задумался. К тому же история моя почти закончилась.

– Как?! – Меркурий Афанасьевич очень расстроился.

– Мальчик был послушным и сильно привязался ко мне. Через год арестовали и расстреляли приемного отца Родиона. Поговаривали, что это было связано со смертью Горького, который патронировал его институт. Еще через месяц пришли за Родионом-старшим и мной. Мальчика вернули в детский дом. Я встретился со своим крестником после войны в Казахстане, в ссылке. Он сам разыскал меня. Это был красивый восемнадцатилетний юноша, настоящий сын своего отца. Эстет, умница и неисправимый барин. Даже непонятно, как с этими качествами он сумел выжить в детском доме. Мы стали жить вместе… Вы правы, Меркурий Афанасьевич. Мне трудно говорить. Как-нибудь потом.

– Яблоко от яблони?

– Есть более точное выражение. Крапивное семя . Его не сеют, но оно само прорастает на обжитых местах, заброшенных человеком. В духовной области это часто случается. Вскоре я выгнал Родиона из дома. Уходя, он поклялся мстить мне. Я не принял это всерьез. Я считал себя полностью защищенным от мира. Но это чудовище сдержало свое слово! Он узнает каждый мой маршрут и всегда появляется там, где появляюсь я. И всегда в этом месте происходит что-то отвратительное! Вы читали о маньяках? Обыкновенные люди, врачи, учителя, рабочие, часто семейные, насилуют малолетних детей, зверски их убивают. Медицина не может объяснить это явление. Но вот странная статистика: это почти всегда происходит там, где нахожусь я. КГБ давно преследует меня по этой части, а Родион всегда выходит сухим из воды.

– Вы думаете… – пробормотал Беневоленский.

– Убийство этой девушки связано с Родионом. Несомненно!

– Это сделал он?

– Нет, конечно. Родион все предпочитает делать чужими руками. Он не только сын своего отца, но и внук своего приемного деда. Впрочем, почему приемного? Я уверен, что его отец не был сыном сенатора Недошивина. Я разыскал портрет Недошивина в дореволюционном справочнике. Большего труда мне стоило найти фотографию Ивана Родионовича Вирского. Его карточка была только в архиве КГБ. Там, как ни странно, служит один из моих тайных духовных учеников. Так вот, сравнивая эти фотографии, я пришел к выводу, что Родион-старший действительно был сыном Ивана Вирского. Его приемный отец не лгал ему. Мне нужна ваша помощь, Меркурий Афанасьевич!

– Это само собой разумеется… – отвечал Беневоленский.

Майор Дима

В черном шикарном длиннобортном пальто с белым мохеровым шарфом, в модной шляпе с атласной лентой по центральной улице Малютова мчался Аркадий Петрович Востриков, студент-заочник Московского юридического института и мальчик на побегушках в районной прокуратуре. То, что грозным набатом звучало в душе Вострикова, было непереводимо на цензурный язык и относилось к непосредственному начальнику Вострикова – старшему следователю прокуратуры Дмитрию Леонидовичу Палисадову, неискупаемая вина которого заключалась в том, что он не известил своего подчиненного о случившемся этой ночью в парке. Таким образом, Палисадов поступил не просто подло, но – что значительно хуже – мелко!