Николай Нароков - Могу! Страница 25

— Да еще какой! Универсальный примат! Альфа и омега! А я… Да если бы, предположим, Лев Толстой пришел ко мне в гости, а у меня в незапертом ящике стола лежал миллион, так вы думаете, что я этот ящик на замок запер бы? И не подумал бы! Я в Толстого больше верю, чем в замок! Замок взломать можно, а Толстого не взломаешь, нет-с! Поэтому я вам и говорю: раньше всего на человека смотрите. Смотрите на человека!

Едва только Табурин произнес имя Ива, как Юлия Сергеевна подняла голову и повернулась к нему. Было видно, что она сразу же заинтересовалась чем-то: брови слегка сдвинулись, глаза начали всматриваться.

Уже давно, чуть ли не после первого знакомства с Ивом, в ней зародилось неясное чувство, вернее — ощущение. Когда он приезжал, ей всегда становилось не по себе, как будто на нее накладывали путы, которые не то связывали ее, не то тащили ее куда-то. А потом, когда Ив уезжал, ей по-странному казалось, будто Ив, хотя и уехал, но все же находится здесь, неподалеку от нее. Будто он из-за тайного угла следит за нею и чего-то выжидает. Она иной раз даже оглядывалась: не за спиной ли он? Конечно, его не было, но его присутствие она чувствовала, и при этом непонятный гнет, похожий на страх, давил ее. Ей начинало казаться, будто что-то страшное и неизбежное втайне готовится и вот уже приближается, хотя его еще нет ни в чем и ничто о нем не говорит. Так иногда люди чувствуют приближение грозы, хотя небо еще чисто и ясно, солнце еще ничем не омрачено, и деловитые ласточки еще хлопочут около своих гнезд, а не мелькают черными стрелками над поверхностью земли.

И сейчас, услышав имя Ива, она насторожилась. Не зная, можно ли и надо ли говорить это имя, она нечаянно для самой себя жалостливо попросила:

— Не надо… об Иве!

Георгий Васильевич что-то услышал в ее голосе и тревожно посмотрел на нее. Потом взял ее руку и пожал ей пальцы.

— Я… не люблю Ива! — неуверенно добавила Юлия Сергеевна. — Я, кажется, даже боюсь его. И у меня постоянно такое чувство, будто от него придет что-то нехорошее и даже злое.

Георгий Васильевич захотел успокоить ее и сказать что-нибудь нужное, но Табурин не уступил и заговорил первый.

— Не вы одна так чувствуете! — хмуро сказал он. — И я вот тоже…

— Да, да! Да, да! — подхватила Елизавета Николаевна. — И я тоже! Ничего плохого в нем, кажется, и нет, а вот у меня… предчувствие!

— Ну, что вы! Что вы! — преувеличенно беззаботно перебил ее Георгий Васильевич. — Какой вздор вы говорите! Напали на человека, а почему — и сами не знаете.

— Знать не знаем, а чувствовать чувствуем! — не только хмуро, но даже мрачно добавил Табурин. — Я же вам говорю: раньше всего смотрите на человека. Какой человек этот Ив? Такой-то. Чего же можно ждать от него? Такого-то. Не будете же вы ждать от навозной кучи аромата, а от розы — зловонья!..

— Ты знаешь, — повернулась Юлия Сергеевна к мужу, — у меня постоянно такое чувство, будто он где-то вот тут сидит, всматривается и ждет. И мне заранее страшно и холодно.

Табурин оперся кулаками в колени и тяжеловесно задумался.

— Я припоминаю сейчас, что у нас в Советском Союзе в 37-ом году было, перед ежовщиной. Знаете, что это за штука такая? Это та кровавая чистка, которую тогда проводил Сталин. Миллионы людей погибли: самоубийства, расстрелы, казни… А про ссылки в концлагери и говорить нечего: десятки эшелонов каждый день на север шли. Даже вспомнить жутко! Так вот, я припоминаю, какое настроение было в нашем городе перед всем этим. Чистка у нас тогда еще не началась, и про то, что она готовится, мы, конечно, не знали. А поэтому, казалось бы, и бояться нам нечего. Но… Но стало нам известно, что приехал к нам в город какой-то товарищ Кулаков. Кто такой? Знать его не знали, но все шепотом говорили, будто приехал он с какими-то особыми полномочиями, а с какими — неизвестно. Но с колоссально особыми полномочиями! Поселили его, конечно, в нашей лучшей гостинице, в «Красной». Нельзя же иначе: таков уж коммунистический закон, чтобы важные коммунисты чуть ли не в царских дворцах жили!.. И вот тут-то и началось непостижимое в городе. Ничего этот Кулаков не делал, на людях не показывался, ничем никому не угрожал, а у всех появилось такое чувство, будто он невидимо везде есть, в каждого человека всматривается и каждому что-то говорит. Нужной минуты ждет! А когда дождется, то навалится и… раздавит! Откуда такое чувство? Как вы это объясните? До того общий страх дошел, что люди, поверьте мне, стали бояться мимо этой «Красной» проходить: идут, а сами на окна косятся. Почему такой страх был? И почему именно от Кулакова он шел? А потом все стало ясно: когда время назрело, и он соответствующие инструкции получил, то и началась чистка! Он, оказывается, был прислан проводить ее. Ну, и… провел! Колоссально провел, гигантски, грандиозно! Ни одной семьи не было, где отца, брата или мужа не забрали бы… Понимаете теперь, почему страх был? От предчувствия! Невидимое в воздухе было, неслышимое люди слышали, вот оно что! А Ив… Вот такой же самый и Ив ваш, в точности такой, как все эти Кулаковы. Один — с инструкциями Сталина, другой — с миллионами в кармане, а порода одна и та же.

— Как странно… — что-то стараясь увидеть, посмотрела на него Юлия Сергеевна. — Когда вы говорите об Иве, вы всегда коммунистов вспоминаете, а когда говорите о коммунистах, вспоминаете Ива. Почему это?

— Потому что это одно и то же. Одинаковые люди.

— А самое главное — человек?

— А самое главное — человек!

— Я чувствую опасность. Если вы знаете, что под полом вашей комнаты живет ядовитая змея, то вы не можете быть спокойным. Не правда ли? Она ни разу не выползала, и вы знаете, что нигде нет щелей, через которые она могла бы выползти, но… Но одно то, что она там, под вашим полом, будет пугать и мучить вас.

— До чего сложное существо, живой человек! — вздохнул Табурин. — Колоссально сложное существо! Мы думаем, что в нем только мозг, мускулы и нервы есть, а в нем есть еще и такое, до чего ни один анатом не добрался.

— Например? — улыбнулся Георгий Васильевич.

— Да вот — интуиция всякая, предчувствия, ясновидение… Мы об этом ничего не знаем, а поэтому и утверждаем: ничего такого нет, все это суеверие невежественных людей, бабские предрассудки и детские сказки! Вот если бы вы сто лет назад кому-нибудь, даже самому распроученому физику сказали, что в этой комнате есть различные волны, он вас на смех поднял бы: «Никаких волн нет и быть не может!» А я вот покручу ваш приемник, эти волны себя и обнаружат: и заговорят, и запоют, и на скрипке заиграют… То же самое и с человеком: кроме мяса и сердца в нем — волны! От меня — к вам, от всех — к каждому.

— Какие волны?

— А я почем знаю! — огрызнулся Табурин. — Внуки и правнуки будут знать, а мы не знаем! Гигантски не знаем! Мы только отрицать эти волны умеем или называть их суеверием, а понимать их и проникать в них нам еще не дано! Мы до них еще не доросли, как не дорос зулус до дифференциального исчисления, да-с! Мы в человеке знаем только скелет и кишки… А я говорю вам, — загорячился он, — что человек посложнее космических лучей и в миллион раз сложнее атома! Потому что в нем — все! В нем даже вдохновение есть! Он — альфа и омега! Грандиозная альфа и колоссальная омега!

Глава 18

Дела в Ларсонвилле задержали Виктора: прошло уже несколько дней после его разговора по телефону с Юлией Сергеевной, а он не возвращался. Юлия Сергеевна уверяла себя, что она рада этой задержке, что она еще не готова к встрече и еще не знает, как ей надо вести себя. Но каждое утро, просыпаясь, она неизменно спрашивала себя: «Сегодня?» А когда вечером ложилась спать, то думала: «Может быть, завтра?»

Виктор пришел в субботу. Вошел в комнату и остановился: немного растерянно и смущенно, немного взволнованно и радостно. Он еще не сказал ни слова, но Юлии Сергеевне показалось, будто она уже знает все, что он хочет сказать и что он сейчас скажет.

— Вы… Вы…

Она несдержанно подбежала к нему и протянула обе руки. Он взял их и, неуверенно улыбаясь, посмотрел ей в глаза. Она пожала ему руки и тотчас же отошла от него.

— Это хорошо… Это очень хорошо, что вы уже приехали! — несвязно забормотала она. — И… И… Садитесь, прошу вас, будем разговаривать!

Они сели, и Виктор начал рассказывать о своей поездке в Ларсонвилль: как там ему было несносно и как он торопился поскорее закончить дела. Потом вошла Елизавета Николаевна и, присев, стала расспрашивать, почему Виктор так долго не был у них.

— Надо Георгию Васильевичу сказать о вашем приходе! — поднялась она. — Он, конечно, тоже хочет видеть вас… Ты не сказала ему? — спросила она дочь.

Она спросила безо всякой задней мысли, но Юлии Сергеевне такая задняя мысль невольно почудилась: уж не думает ли мама, что она нарочно не сказала Георгию Васильевичу о приходе Виктора, чтобы остаться с ним наедине?