Сергей Алексеев - Хлебозоры Страница 25

Оставшиеся в живых попрятались на чердаках, в застрехах, в подполах и за наличниками. Всю зиму летучих мышей доставали из самых неожиданных мест — полумертвых от глубокого сна, но еще теплых, однако от январских морозов их померзло великое множество, так что на следующее лето вряд ли кто дожил из этих тварей.

А вслед за старым тополем ураган свалил пожарную вышку, завернул один скат крыши на ферме и выкорчевал несколько сосен у школы. Только тогда к конторе прибежала тетя Маруся Христолюбова и сказала, что помирает старуха Клейменова.

И все сразу заговорили, мол, ведьма она, колдунья, раз ветер такой на ее смерть. Дескать, злой дух беснуется вокруг нее и не хочет покидать своего вместилища. А то с чего бы дуло эдак-то? Любопытные пошли к избе Клейменовых, кто-то заходил смотреть старуху, а потом рассказывал, что умирает она тяжело, мечется на печи и уже не в своем уме.

Ветер куражился над землей три дня и стих внезапно, будто ножом отрезало. Даже расчесанная, вытрепленная трава застыла и замерли остатки листьев на облысевших деревьях. Мать пошла собирать оcколки и вставлять стекла, я сидел у окна и мял замазку. Было мне тогда четыре года, и я хорошо помню этот ураган, потому что мать не выпускала меня на улицу и все три дня запирала избу на замок. Оставалось сидеть на печи или возле окна, и в другой раз я бы изнылся от скуки. Но во время бури вдруг сорвались и закружились крылья ветряной мельницы — тогда она еще была цела, хотя мололи на ней последний раз в войну, и стояла на тормозе. И вот ветер сорвал тормоза и раскрутил мельницу так, что гул стоял над Великанами. Я все три дня не мог оторвать от нее глаз и даже, просыпаясь ночью, бежал к окну, смотрел в непроглядную темень и слушал. Мельница работала; даже сквозь вой и грохот доносился ее свистящий гул и завораживал каким-то странным образом. На третий день одно из четырех крыльев оторвалось, а остальные мертво обвисли и лишь жались к шатру под напором ветра.

Мать чинила стекло, сращивала осколки, сшивала их нитками и картонными кружочками, затем промазывала стыки замазкой, которую я грел, разминая руками, и подавал в пустой глазок.

— Видно, успокоилась Клеймениха, — вдруг вздохнула мать. — Ишь, тихо стало, солнышко выглянуло…

И замерла со стынущей замазкой в руке. По улице во весь опор промчалась лошадь, и сквозь тележный грохот прорезался улетающий детский крик.

— Что такое? — спохватилась мать и бросилась к соседке. — Что стряслось?

В ту минуту никто еще ничего толком не знал, говорили, будто заболел мальчишка Клейменовых и его повезли к фельдшеру. Но скоро стало известно, как умирала Клеймениха. Она и в самом деле мучилась три дня, пока дул ветер. И вот на третий день ей будто полегчало. Сноха, дежурившая возле свекрови, побежала на ферму, а Клеймениха тем временем подозвала к себе внука Ильку — тогда ему было от силы года полтора — приласкала его, по головке погладила и вдруг схватила зубами мизинец левой руки и, откусив две фаланги, мгновенно умерла. Илька заорал, закатился от крика и, когда прибежали соседи, он уже был синий, едва в чувство привели.

Ильку свозили к фельдшеру в Полонянку, зашили остатки пальчика, обезболили, однако он еще кричал дня три. И когда наконец успокоился, то родители обнаружили, что он оглох.

Известие об этом быстро облетело все деревни вокруг, теперь уже говорили с полной уверенностью, что Клеймениха была ведьмой и долго не помирала, потому что некому было оставить свое бесовское дело, что она ждала свою наследницу и, так не дождавшись, откусила парнишке мизинец и тем самым передала ему колдовство. Другие не соглашались, отмахивались, дескать, вранье все. У старухи были припадки, и когда полегчало, она стала тетешкать внука, баловаться его ручкой и брать ее в рот, как это обычно делают, лаская детей, но в этот момент начался новый, смертельный приступ и старуха стиснула зубы от судорог. Моя мать даже спустя несколько лет, когда разговор заходил о Клейменихе, начинала сердиться и ругалась на тех баб, что обзывали старуху ведьмой. И при этом показала на меня, вот, мол, глядите, благодаря ей только живым на свет появился. А сколько других она от смерти спасла, сколько баб после родов выходила? Да разве может худая сила-то, черная ведьма младенцев повивать, помогать на свет белый являться?

По рассказам матери, я родился уже по снегу на берегу Божьего озера, когда мать вместе с другими бабами колола там ружболванку. Все думали, что просто живот схватило, а мать стала просить, чтоб за старухой Клейменихой побежали. Бабы еще посмеялись над ней, однако всполошились и привели на озеро повитуху. Оказывается, я чуть не задавился пуповиной, и Клеймениха едва только оживила меня. Мать любила рассказывать, как рожала; соберутся с бабами прясть или овец стричь весной, так и пошли разговоры. Каждая про свое, друг друга перебивают и будто хвастаются, и у всех при этом лица светятся. А я любил слушать и словно прикасался к чему то таинственному, что мне нельзя знать: мать, уловив мой интерес, сразу замолкала или гнала меня. Все бы это было понятно — нечего слушать бабские разговоры, если бы я однажды не узнал, что мать до самого последнего дня скрывала от всех беременность и ходила на работу. И спасала ее при этом одежда, которую бабы накручивали на себя, собираясь в лес, чтобы выдюжить целый день на холоде.

В самом деле, разве может ведьма роды принимать? В детстве я много раз слышал этот вопрос, слышал уверения матери, но мне всегда чудилось, что Клеймениха и впрямь была колдуньей. Это она устроила тогда ураган, она три дня крутила давно уже мертвую мельницу. А если иначе, то ведь и жить не интересно. Должна же быть хоть одна ведьма на деревню. Раньше-то их вон сколько было, неужели теперь ни одной не осталось?

Как бы там ни было, а Клейменихиного внука Ильку возили и в больницу к городским врачам, и в церковь, и к бабкам-знахаркам, однако никто его вылечить так и не смог. Илька остался глухим, и оттого что не слышал слов, то и говорить не научился. Иногда громко и не к месту тянул, что помнил, — ба-ба, ма-ма, а в остальном лишь мычал и строил гримасы. Мы хорошо помнили и передавали из уст в уста причину его немоты, помнили, что будто бы Илькина бабка оставила ему колдовство, и он теперь, по сути, колдун, но редко кто — разве Колька Смолянин — отваживался напомнить Ильке об этом или дразнить. Я всегда косился на обрубыш его мизинца и ощущал, как проползает по спине холодок и кожу стягивает на затылке. Илька же понимал, когда его называли колдуном, читал с губ, и не обижался. Наоборот, почему-то смеялся и показывал руку без пальца. И тогда озноб становился похожим на колкий, весенний снег за шиворотом.

Однако когда мы играли, то забывали обо всем на свете: Илька-глухарь бегал с нами на равных до Полонянки, когда играли в попгонялу, качался на черемухах, голил на лаптошном поле, зубился за клубом в чику и не раз участвовал в драках. Казалось тогда, ничего в нем колдовского и нет…

Как-то раз возле школы подвыпивший бульдозерист срубил лопатой столб и провода упали на дорогу. Кого-то на перемене уже дернуло током, и разговоров было только об этом. На следующей перемене мы столпились возле проводов, и началась игра. Мы знали уже, что такое шаговое напряжение, и на деле проверяли свои знания. Нужно было войти в зону, где земля бьет током, и выйти из нее, и побеждал тот, кто больше делал гусиных шагов, разгуливая вдоль проводов. Потом кто-то догадался прыгать на сомкнутых ногах. В этом было куда больше риску, потому что все неловкие обязательно бы не удержали равновесия и растягивались бы в опасной зоне.

Во время игры и появился Илька-глухарь. Он не учился в школе, чему мы всегда жутко завидовали, но от скуки прибегал на переменах в школьный двор и иногда, пережидая урок, бродил по коридору, словно прислушиваясь к гулу в классах.

Илька поглядел, как мы скачем у поваленного столба, удивился, что у нас такая странная игра, и тоже начал скакать, однако Колька Смолянин подманил его и знаком попросил принести ему провод. Все сразу отхлынули в сторону, сгрудились полукругом и разинули рты. Илька без задней мысли пошел к проводам обыкновенным шагом, и мы увидели, что его бьет током, что от каждого шага, словно искра, страшная гримаса проскакивает по его лицу. А он все равно идет, как-то чудно дергая руками и ногами, и призрачные синие зигзаги сыплются с его босых пяток, и волосы от каждого шага поднимаются дыбом!

Мы оторопели, будто и нас пробило током. Никто даже крикнуть не мог, дышать перестали.

Илька-глухарь все шел, и мы уже слышали треск под его ногами, а синие искры покраснели, ударяясь в землю, вздымая султанчики пыли. Илька дошел до провода и потянулся к нему рукой…

Неизвестно, что было бы дальше, не окажись вдруг у поваленного столба дяди Васи Турова. Он закричал на нас и вдруг смело пошел в опасную зону, вернее, поскакал, далеко выбрасывая протез. Он успел опередить Ильку всего на мгновение, отбросив от него провод деревянной ногой. Илька выпрямился и, показалось, обидчиво глянул на дядю Васю. А тот покрыл нас матом и еще дальше оттянул провод. Мы опомнились и кинулись в школьный двор. Илька растерянно помедлил и побежал за нами…