Лоуренс Норфолк - Носорог для Папы Римского Страница 25

В шестидесяти семи ярдах сзади Бернардо сражался с березовым подлеском, неподатливым и высоким, выше его роста. По небу бежали серые облака, но на скорый дождь было не похоже. Бернардо выламывал низко свисающие ветки, а потом вдруг рухнул вниз и исчез из виду.

В тот первый вечер он шел за Хансом-Юргеном — сначала они поднялись на два коротких лестничных марша, затем лестница внезапно оборвалась. Они свернули за угол и оказались в проходе над северной галереей монастыря. Сандалии монаха клацали по каменному полу, сам же Сальвестро ступал почти неслышно. Ханс-Юрген нес перед собой масляную лампу, которая отбрасывала огромный шлейф тени, вбирающий его в себя и волокущий за собой. Они миновали три двери, расположенные на равных расстояниях в правой стене, и подошли к четвертой, в конце прохода. Луч света плясал на двери, на истертом пороге, на покрытых крошечными ямками и бугорками плитах пола, таял и исчезал во мраке прохода. Сальвестро слышал слабый рокот волн — наверняка окна всех комнат, мимо которых они проходили, смотрели на море. Монах остановился, а Сальвестро, с непонятно откуда взявшейся уверенностью, подумал: «Я уже здесь бывал».

В Прато Гроот вел его через ворота палаццо, по череде внутренних двориков, через приемные, которые эхом откликались на их шаги, крича о своей пустоте и заброшенности. За этими приемными скрывались другие помещения, другие комнаты, предназначенные для целей тайных, скрытных. Сомнительные комнаты. Аура вызова со стороны вышестоящих всегда имеет в себе небольшую примесь принуждения и угрозы; здесь эти примеси рассеивались, но не исчезали, а принимали новые формы: словечко на ушко, двусмысленное предложение, секрет, которым поделились, — оказали честь? Личные вещи, разбросанные по креслам и кроватям — простым, раздобытым в спешке. Сержант осведомился: они к полковнику? Его солдаты? Такого сержанта Сальвестро еще никогда не видывал: хорошо сложенный, с правильной речью, сержант-аристократ. Он почувствовал, что их присутствие в святая святых воспринимается как нечто оскорбительное: презрение сильных мира сего к орудиям своей власти. И что они должны были сделать для полковника, командующего этим странным сержантом? Действо продолжалось: им с важностью кивали, говорили полуправду. Потом их с Гроотом выгнали, вдохновив на дело, — точно выплюнули. А через несколько дней — бойня, и он сбежал, залег в болото. Он не забыл… Презрение властей вдруг обратилось в ярость, ярость гналась за ними по горам и по рекам. Гроота вздернули на виселице. А сам он, Сальвестро, устремился на север, таща за собой этого недоумка…

Бернардо. Куда он подевался? Вот он появился на дальнем конце лесополосы, пересек небольшое болотце, углубился в лес, но был виден за деревьями, двигаясь на юг. Впрочем, в зависимости от складок местности направление постоянно менялось — то к юго-востоку, то к востоку, то к юго-западу. И даже к западу… Расстояние? Сто семь ярдов.

— Войдите, — раздался голос.

Ханс-Юрген распахнул дверь. Монах, руководивший экспедицией по их спасению, сидел за столом, заваленным бумагами. Обстановка простая. Рука поднялась и замерла, жест можно было толковать двояко — и как приглашение, и как приказ остановиться на пороге. Он взглянул на них, стоявших в дверях. Задняя комната, тайная комната. А ему что нужно?

В ста двадцати четырех ярдах на юго-юго-восток от того места, где он предавался воспоминаниям, шло бессмысленное сражение с зарослями и ветками, звуки которого тревожили оставшихся на зимовку птиц и маленьких, живущих на деревьях млекопитающих, таких как белки. Бернардо наткнулся на колючий куст.

После того как их выловили, великан с каждым днем становился все более беспокойным и неуправляемым. Гнев его был в основном направлен на башмак, на отсутствие башмака, на неспособность Сальвестро найти башмак, но истинной причиной являлось бездействие. Жизнь в монастыре была размеренной. Из здания капитула доносилось пение. Из своего чулана они чувствовали запах готовившейся еды. В непостижимые часы монахи собирались в часовне, а то бродили по двое, по трое, сбивались в тесные кучки и переговаривались, неприветливо посматривая на остальных. Что до Сальвестро и Бернардо, то еду им давали дважды в день, и рацион оставался неизменным: черный хлеб и похлебка (утром), черный хлеб, похлебка и солонина (вечером). Доставляли это все те же трое молоденьких монашков, что и в первый вечер. По пятницам — вяленая рыба. Бернардо безуспешно пытался с ними поговорить, и все его разговоры неизбежно кончались фразой: «Жратва мерзкая, но и на том спасибо». Послушников забавляли его выходки.

Остальные полностью их игнорировали, смотрели сквозь новоприбывших, словно бы их и не было. Монахи сколачивали союз, интриговали друг против друга. Однажды днем Сальвестро спустился к берегу, глянул наверх, в зияющую дыру, которая когда-то была церковным нефом, и увидел, что глина под руинами пропиталась влагой, а значит, летом она высохнет и выкрошится. В воде у берега лежали обтесанные камни — свидетельства катастрофы. Этих камней станет больше. Он недоумевал: а понимают ли это монахи? И если понимают, то почему их это не беспокоит? Кажется, они никогда сюда не спускаются. Он огляделся — берег, уходящий на северо-запад, потом море, а вслед за тем снова берег, но простирающийся на юго-восток. Далее — склон за его спиной, чем ближе, тем круче, тропа, по которой он спустился. А наверху, в начале тропы, — монах, молча наблюдает за Сальвестро, который вдруг почувствовал, что ему не следовало сюда приходить, словно его застали за чем-то постыдным, неправильным. Он помахал рукой. В лице монаха имелась какая-то странность, но в тот момент он не смог определить, в чем же тут дело. Монах не ответил на приветствие, резко развернулся и исчез. Осыпающийся обрыв. Разрушающаяся церковь. И тут Сальвестро понял: лицо монаха было искажено чем-то похожим на ярость. Он не раздумывал, почему да как, он просто тотчас же понял, что именно в этом кроется некий изъян его новой обители. Море мирно плескалось у основания обрыва; именно поэтому монахи разбились на враждующие группы и фракции. Он двинулся вверх по склону, прошел мимо лодки Эвальда, в которой было полно льда, и быстро прошагал к себе в каморку. Больше он к морю не спускался.

— Благодарю, брат Ханс-Юрген.

Монах удалился, закрыв за собой дверь. Приор указал на табурет:

— Садитесь.

Сальвестро сел. Приор снова склонился над пергаментами. Сальвестро видел черные волнистые строчки, загнутые углы, два деревянных блока, удерживавшие листы, чтобы те не скручивались. Сидевший перед ним человек собрался с мыслями, а потом спросил:

— Вы вернулись, чтобы причинить зло Брюггеману, не так ли? А ведь он был вашим другом.

В том, что он не может найти башмак Бернардо, был виноват приор. Если б приор не задерживал Сальвестро, башмак давно бы нашелся. Но ему пришлось отвечать на вопросы — после первого вызова последовал второй, потом еще и еще. Он стоял на тонком, хрупком основании настоящего, но вопросы приора давили, и основание начинало содрогаться, трещать. Под ним клубилось «прежде», и это «прежде» было темным и бездонным. Он утонет в этаком «прежде».

— Нет, — ответил он.

— Тогда почему вы вернулись?

На столе у приора валялись гусиные перья, стояли маленькие глиняные горшочки, какие-то закупоренные бутылочки, амулеты, назначение которых было ему непонятно. И бумаги, бумаги. Он уже подготовил речь для такого случая, для ответа на неизбежный вопрос, да, целую речь, полную цветистых и решительных выражений. Он вернулся, чтобы сделать то, чего еще никто не совершал, — чтобы отыскать Винету. Он — искатель приключений, бесстрашный и неукротимый. Чтобы обрести внутренний мир, бросить якорь, ему нужна великая цель. Такая, как подводный город. И приор спросит, снискал ли он вожделенный мир, успокоился ли дух его, а он (возможно, со слезами на глазах) воскликнет: «О нет!» И тогда они преклонят колени и вместе помолятся — он знал пару молитв. Если надо, он и в грехах покается.

Но только он начал заготовленное выступление, как приор взглянул на него и поднял руку — с таким выражением на лице, будто слышал вопли дерущихся котов:

— Вы лжете. Идите прочь.

Опешив, он словно прирос к табурету.

— Вон!

Он встал.

Ханс-Юрген стоял в проходе, и лицо его, как всегда, ничего не выражало. В конце прохода Сальвестро увидел двух братьев со свечами и миской в руках. Они скрылись за первой из тех дверей, мимо которых Сальвестро с монахом недавно проходили. Ханс-Юрген повернулся, и Сальвестро понял, что надо следовать за ним. Из-под той двери сочился слабый свет свечей. Монах остановился.

— Что вы здесь делаете? Это долг брата Флориана! Кто вам позволил?..

Сальвестро глянул через плечо кипевшего от ярости монаха и увидел келью, столь же скромно обставленную, что и келья приора, разве что, может, чуть попросторнее. Те двое монахов сидели на лежанке у дальней стены и поддерживали на весу истощенную, похожую на скелет фигуру старца в грязной ночной рубашке и толстых вязаных носках. Голова старца безвольно болталась, рот был открыт. Иссохшая кожа плотно обтягивала кости. И хотя монахи подпирали его с обеих сторон, понятно было, что руки и ноги совсем отказываются служить несчастному. Монахи пытались накормить старика, совали ложку ему в рот, но он то ли не хотел, то ли не мог глотать, и еда лилась на донельзя измазанную рубаху. Единственное, что еще слушалось старца, — это глаза. Они бегали из стороны в сторону, словно старик хотел разглядеть лица своих мучителей.