Евгений Шкловский - Фата-моргана Страница 25

Тогда мне этого так и не удалось.

Все мое пенящееся славословие свободе и демократии, которыми человек – ради своего достоинства – не должен пренебрегать, хотя свобода куда более обременительна, чем рабство, а бегство от нее во все времена человеку столь же свойственно, как и стремление к ней, весь пафос, на который я был способен, чуть приперченный иронией и легкой усмешкой в адрес человеческой слабости, – все это почти поэтическое творчество пролетало мимо него, как неточно пущенный снаряд.

А ведь других-то мне удалось зажечь…

Потом, после лекции, выложившись на полную катушку и чувствуя себя выжатым как лимон, разочарованный и раздраженный – вместо удовлетворенности, на которую имел полное право, я поймал себя на недружелюбной мысли, что господин этот, вероятно, из тех, кто верой и правдой служил благополучно почившему режиму (хотя среди них редко встречаются с такой наружностью), а теперь ищет если не доказательств своей правоты, то еще чего-то, что могло бы оправдать его верноподданничество и сервилизм.

В этом смысле я был на высоте, поскольку не дал ему никакой зацепки, в противном случае он бы попытался поставить меня в тупик каким-нибудь каверзным вопросом или подковыристой обидной репликой. Его безучастность вполне можно было расценить как мой успех – если не завоевать, то хотя бы нейтрализовать.

Вероятно, мне хотелось бы так думать, но убеждать других подчас куда легче, чем самого себя. Тут риторика, увы, не работает. Тем более что вполне могло статься как раз наоборот: господин мог оказаться совсем из другого теста – скажем, из старых диссидентов или, что еще более подходило к его величественной осанке, из тех, бывших, которых-то и осталась совсем горсточка. Иным из них, хлебнувшим на своем веку, просто на диво удается сохраниться, и вот он пришел, чтобы послушать-проведать, чем нынче дышат более молодые.

В конце концов, могло же ему что-то не понравиться?

Моя ирония, например. Или мой азарт. Цвет волос или форма ушей. Энтузиазм слушателей…

Да мало ли?

Разумеется, все это были домыслы, но я никак не мог от этого избавиться. Я злился на себя, на него, но поделать ничего не мог.

И это можно было считать его победой – я комплексовал, как мальчишка.

А с чего, собственно? За тем, о чем я рассказывал и что пытался донести до публики, стояли великие мыслители и художники, опыт человечества за многие века, и даже те идеи, которые рождались в ходе лекции, если вдуматься, были не столь уж оригинальными – у них тоже были свои истоки (вряд ли можно на этой ниве произвести что-то сверхновое), так что тут я был защищен на все сто.

Странно, но я не воспринимал этого старикана просто как старикана. Есть ведь и такие, что на склоне лет, даже держась за стенку, тем не менее ходят куда ни попадя, на всякие лекции, собрания, литературные вечера – лишь бы не оставаться в одиночестве. И там тихо дремлют, клюя носом и даже всхрапывая…

Что ж, понять можно – никому не хочется выпадать из жизни. Эти умные старики греются у чужого огня – и пусть греются! Им можно посочувствовать. А их воля к жизни заслуживает только уважения: они хотят быть в гуще жизни и даже принимать участие, несмотря ни на что…

Между тем в любой аудитории они все равно кажутся белыми воронами, словно от них исходит стылый старческий запах, а их активность воспринимается лишь как чудачество (чем бы дитя не тешилось). Их опыт и знания, в которых никто и не думает усомниться, все равно оказываются ненужными. Все хорошо вовремя.

В преклонном возрасте интерес к интеллектуальным вещам обычно гаснет, уступая место самым простым аксиоматическим истинам и ценностям. Когда в затылок дышит небытие – не до игры в бисер. Даже не до политики, хотя та и затрагивает самые непосредственные интересы.

Если с чем и ассоциируется достойная старость, то только с мудростью – а вот она-то как раз не боится одиночества и тесных стен и питает сама себя. Она выше сиюминутного…

Стараясь не смотреть на «патриарха», я тем не менее боковым зрением видел его. Удивительно: и на других моих лекциях, даже если он сидел далеко (хотя обычно предпочитал садиться поближе) и его загораживали головы прочих слушателей, лицо его все равно оказывалось у меня перед глазами. Спокойное, немного сумрачное лицо человека, знающего про жизнь и без подсказок.

Отчасти даже лестно было, что этот импозантный старец ходит на мои выступления, словно прилежный школяр. Значит, что-то привлекало его, что-то он хотел узнать или услышать – и не от кого-нибудь, а именно от меня.

Только что?

В прежние жесткие времена первой мыслью было бы: человека послали. Хотя посылают обычно сереньких, незаметных, а этот… Да и кому теперь нужно?

Может, я даже отчасти завидовал этому человеку. Достойная старость – великое дело. В чем, как не в ней, отражается жизненная мощь человека. И дело даже не в облике (все-таки второстепенное), хотя и в нем многое, а в неуступчивости времени и энтропии, все превращающим в руины. Сколь угодно распускай хвост, но не за горами час, когда время и тебя потребует к ответу. И тут-то многое может проясниться.

Чего-чего, а представить себя старым я совершенно не могу. Подростком или древним человеком (питекантропом) – пожалуйста, а стариком – нет, даже тогда, когда усталость валит с ног, а утром нет сил подняться с постели. Можно, конечно, тешить себя иллюзией, что это как-то минует (вместе с болезнями и беспомощностью), что все произойдет мгновенно и безболезненно, тогда как на самом деле…

Лицо этого человека гипнотизировало меня, словно в нем крылось что-то очень важное, некая возможность или даже обещание (где я мог его видеть?). Прекрасно, что такие лица существуют – причем именно в старости. Если не тебе, то хотя бы кому-то…

Таких людей нужно беречь, как национальное достояние – как берегут картины и вообще памятники искусства. Как свидетельство добротности человеческой природы, которой, увы, слишком редко удается гармонично осуществиться в полной мере.

Вот только зачем ему тогда я?

Даже привыкнув к его постоянному присутствию, я тем не менее продолжал чувствовать свою зависимость. Он один как бы представлял значительную часть аудитории (едва ли не большую) – именно в силу своего незаурядного облика и странной манеры держать себя.

Нет, я уже не стремился пробить брешь в его невозмутимости и тем более убедить его в чем-то, все и так было понятно – мне хотелось, как ни странно, понравиться ему, заслужить его одобрение. Даже единственный приязненный взгляд мог бы вдохновить или просто успокоить меня.

Едва только входя в аудиторию (с несвойственным мне беспокойством), я искал его взглядом, находил, и тут же меня охватывало волнение, я подбирался, ощетинивался и был готов ко всякому.

Даже одеваться я стал иначе – фривольную форму вроде свитера и потертых джинсов сменил единственный в моем гардеробе темный строгий костюм, а на шее появился галстук, правда, на резинке, а не завязываемый узлом (особый аристократизм).

Я стал строже в выражениях и меньше хохмил, видя, что мое остроумие не достигает цели, как прежде. Я тщательнее подбирал слова, аргументы и исторические примеры, меньше стал «красоваться» и всячески избегал патетики. Я вообще говорил теперь гораздо тише и спокойней, иногда совсем тихо, так что из зала сетовали, что им не слышно.

Все это происходило как бы само собой, без специальных на то стараний с моей стороны. Я даже сам удивлялся таким непроизвольным переменам в себе, находя в этом приятную новизну: человек должен меняться, иначе жизнь становится пресной.

Впрочем, не трудно было догадаться, с чем (верней, с кем) связаны так или иначе подобные метаморфозы, а вот это уже отнюдь не радовало: зависимость есть зависимость, даже такая затейливая. Толкуя о свободе и самостоянии личности (помните у Пушкина?), об идеалах свободы в душе человека, об инстинкте свободы, если угодно, я сам…

Нет, не радовало.

Не знаю, как бы долго это еще продолжалось (впору было заболеть манией преследования), если бы не тот случай.

Собственно, ничего особенного, разве что новое для меня лично. На очередной лекции мне вдруг стало нехорошо. Боль в груди и стесненное дыхание, а главное, как бы мгновенная потеря сознания, полная пустота, в глазах темно и только белесые искорки – такого со мной еще никогда не было.

Все бывает в первый раз, но от этого, как вы понимаете, не легче. Видимо, я сильно побледнел и даже пошатнулся, лекция была прервана, я сидел возле кафедры, с которой еще минуту (или сколько?) назад уверенно вещал, и держался рукой за грудь. Мне тут же принесли стакан не очень свежей, похоже, водопроводной воды, и я долго пил ее мелкими глотками, медленно, словно выкарабкиваясь из какого-то отвала, приходя в себя.

И вот тут случилось действительно неожиданное – передо мной вдруг вырос «патриарх», вынул что-то из бокового кармана пиджака и, наклонившись, протянул мне. Сквозь мутноватую пелену перед глазами неправдоподобно близко проступило внимательное, сочувствующее (так мне показалось) лицо, множество мелких и глубоких морщинок, белая окладистая борода, бледные стариковские губы.