Маргарет Лоренс - Каменный ангел Страница 25

Затем произошло то, о чем и по сей день я не могу перестать думать.

— Заткнись, а? — вскричал Джон. — Неужели так трудно просто закрыть рот?

В городе тогда только открыли комнату отдыха. Я никогда туда не заходила, не имея ни малейшего желания посещать места общего пользования. В тот вечер, однако, я попросила Джона высадить меня там. Это была комната со стенами, обшитыми коричневыми панелями, и шестью стульями с прямыми спинками, за которыми находились две туалетные кабинки. Там никого не было. Прежде чем войти, я в этом убедилась. Там я нашла то, что искала, — зеркало. Долго стояла я перед ним и смотрела на свое отражение, поражаясь тому, как сильно человек может измениться, даже не заметив этого. Мы меняемся постепенно.

Я увидела себя в черном мужском пальто с плеча Марвина. Оно было слишком велико Джону и безнадежно мало Брэму. Носить пальто можно было еще долго, вот я и взяла его. Спереди оно еле застегивалось, так как я поправилась в бедрах, да и живот мой после Джона не стал снова плоским, как раньше. Шею я обмотала вязаным пушистым шарфом голубого цвета, подарком на Рождество от дочери Брэма Глэдис. Коричневый шотландский берет я натянула на уши, чтобы они не отмерзли. Прямые седые волосы. Я всегда стриглась сама. Смуглое лицо с грубой кожей, не мое лицо. Только глаза остались теми же — они пристально вглядывались в лживое стекло, как будто желая проникнуть внутрь и разглядеть где-то в неведомой дали более правдивое изображение.

Я вышла на тротуар Главной улицы и присоединилась к субботней толпе, скрипя ботинками в галошах по плотному снегу. Между повозок и саней с трудом двигались несколько автомобилей, гордые водители сидели высоко, нажимая на клаксоны, так что машины издавали неприлично громкие звуки, словно мальчишки с дудками на детском празднике.

«Универмаг Карри». Вывеска осталась той же — новый владелец, выкупивший магазин у города, решил не менять названия, чтобы не растерять покупателей. Бог знает сколько лет я не была внутри, но ноги сами понесли меня туда, а в голове билась одна мысль — нужно купить приличную одежду, вещи, в которых я стану похожа на человека. Денег у меня не было, но я подумала, что дочери основателя магазина один раз можно продать товар в долг. Раньше мне брать в долг не приходилось.

Как и во времена отца, ближе ко входу располагались прилавки с продуктами: я увидела бочки с сушеными яблоками и абрикосами, сморщенными и обезвоженными, кадки с изюмом и крупным тростниковым сахаром, огромные колеса оранжевого сыра, стеклянный шкафчик с пончиками, шоколадными эклерами и домашним хлебом и открытые деревянные ящики, заполненные фабричными булочками, твердыми, как камень, имбирными печеньями и печеньями с изюмом, которые мы называли «прибитыми мухами». В глубине магазина продавали ткани в рулонах, а на вешалках грустно висела готовая женская и детская одежда.

Директор поприветствовал меня со всей учтивостью, затем выслушал, покивал, прокашлялся и отвел взгляд. К середине моей вымученной речи стало ясно, что вышла у меня мольба, а не сухая просьба, которую я задумывала. Тем не менее я бы продолжила, даже невзирая на это, но нас прервали.

Молодой человек извинился и поспешил удалиться. Я ждала его у прилавка, почти спрятавшись за горой из рулонов ткани. Сквозь монотонное жужжание, в которое слились все доносившиеся до меня звуки, я вдруг расслышала голос Брэма.

— Я даром не прошу. Нечего со мной разговаривать в таком тоне. Всего-то лишь попросил черствых булок, черт вас подери. Свежих бы купил, но не по этим же вашим грабительским ценам.

Затем приглушенный голос продавца, обращающегося к директору:

— На самом деле, мистер Купер, ему нужен лимонный экстракт. Если вы помните, констебль нам советовал больше его не продавать. На улице ждет Чарли Бин, я видел. Они потом продают его втридорога индейцам, те его пьют.

От смущения директор почти лишился дара речи.

— Хорошо, хорошо, дайте ему булок и бутылку экстракта, ради Бога. Не можем же мы отказаться продавать товар. Но больше экстракт не делайте, от греха подальше. О Господи, что ж за напасть такая…

Он не знал, как ему вернуться ко мне и что говорить. Я избавила его от мучений. В тот миг меня уже ничего не волновало, ибо я наконец знала, что делать, и знание принесло мне облегчение. Я вышла из своего укрытия и прошла по центральному проходу в своих галошах — медленной, но твердой походкой, с высоко поднятой головой, не глядя ни на кого. Поравнявшись с Брэмом, я отметила для себя, как сильно он постарел. При виде меня он открыл рот, и в глаза мне, помню, бросился коричневый налет на его передних зубах.

Мы вышли из магазина вместе, спустились с крыльца и прошествовали мимо морщинистого Чарли Бина, зевавшего и дрожавшего от холода на своем посту у входа. В последний раз в жизни мы с Брэмптоном Шипли шли куда-то вместе.

Любое начинание возможно лишь тогда, когда окажется необходимостью, и тогда вдруг становится ясно, как провести его в жизнь, и привередничать по поводу средств уже не приходится. У меня были серьги с опалом, доставшиеся мне от матери, да еще светильники из чистого серебра и посуда из лиможского фарфора — столовый набор на двенадцать персон, с блюдами и супницами, с нежным розовато-сиреневым рисунком и золотыми каемками. Попользоваться ею мне так и не довелось. Даже в Рождество мне казалось, что Брэм и его дочери с их бессловесными мужьями и сопливыми детьми такой посуды недостойны.

Как часто мы слышим о том, как, продавая фамильные ценности, люди страдают от позора. Я смотрела на это совсем по-другому. В тот лень Лотти конечно же нарядилась в свою лучшую одежду — розовато-кремовое шифоновое платье, — но я была к этому готова. На мне было платье из черного шелка — я купила его к похоронам отца, на которые не пошла, ибо накануне узнала об условиях завещания и, возмущенная до глубины души, решила, что ноги моей на похоронах не будет. В заваленной подушечками гостиной с кружевными салфеточками, светло-вишневым плюшевым диваном и заставленным всевозможными безделушками шкафчиком даже и в этом платье я уступала Лотти в элегантности. Но мне уже было все равно. Я думала лишь о том, что она должна благодарить судьбу за такую удачу: приобрести вещи Карри по весьма выгодной цене. Мы выпили чаю как две давние подружки. Чашки были из низкопробного фарфора, какие продают за полдоллара штука.

Когда мы допили чай, Лотти многозначительно улыбнулась:

— А что тебе приспичило сейчас все продать, а, Агарь? Ты что, уезжаешь?

Я спокойно покачала головой. Затем взяла кровно заработанные Телфордом Симмонсом деньги и сделала именно то, о чем Лотти и подумала.

— Мама, пойдемте.

Голос и рука, трогающая меня за плечо. Я испуганно отстраняюсь.

— Что такое? Что стряслось?

— Пора уже, — говорит Дорис, заставляя себя соблюдать спокойствие. — Пойдемте.

— О Боже, неужели уже пора вставать?

— Вставать! — усмехается она. — Ужинать вообще-то пора, а не вставать.

— Как будто я не знаю! — спешно парирую я. — Это и так ясно. Я говорю…

— Вы, я гляжу, вздремнули, — говорит она. — Ну и хорошо.

— Я не спала. Глаз не сомкнула.

— Видать, успокоил вас разговор с мистером Троем. Вот и славно. Я так и думала.

— С каким мистером?

— О Господи. Не важно. Пошлите уже. Марв ждет. Мясной хлеб совсем остынет.

После ужина Дорис объявляет, что идет в магазин на углу за имбирным элем.

— Я с тобой. — Внезапно у меня возникает потребность размять ноги и подышать свежим воздухом.

— Ну… — Дорис, кажется, в сомненьях. — Если силы есть…

— Конечно, есть. Почему у меня не должно быть сил?

— Ладно, Бог с вами. Я-то думала, вы останетесь, с Марвом поболтаете.

Она приносит мой черный плащ из плотной полушелковой ткани — свободный и легкий, но для вечерней прохлады его вполне достаточно. Он удобный и нарядный. Даже Дорис его одобряет. Она берет меня под руку, хотя в этом нет никакой необходимости, и мы уходим. Сто лет уже не ходила на прогулки. Сегодня я полна сил. Я бодро выхожу из дома, вдыхая носом воздух, свежий и сладкий от запаха сена, ибо сегодня все в нашей округе косили траву на газонах.

В магазине на углу молодая девушка расплачивается за буханку хлеба. Она внимательно пересчитывает деньги. Совсем еще ребенок. Меня поражают ее руки.

— Подумать только. Нет, ты видишь, Дорис? У нее на ногтях черный лак. Еще и с золотыми крапинками. Скажи на милость, о чем ее мать думает, зачем такое разрешает?

Ребенок оборачивается и зло смотрит мне в глаза. Увидев ее лицо, я понимаю, что она значительно старше, чем я себе вообразила.

— Ох, мама… — Дорис дышит мне в ухо. — Неужто помолчать нельзя? Хоть один разок…

Как я допустила такое? Я не могу смотреть ни на Дорис, ни на девушку с черными ногтями, ни на кого. Никогда, никогда больше я не заговорю ни с одной живой душой. До самого последнего вздоха я буду держать этот своевольный язык за зубами. Только это неправда, вот в чем моя беда.