Том - Когда я был настоящим Страница 25

    - Что?

    - Запах какой-то странный.

    - Странный? – повторила она и, добавив в свою трещащую рацию: - Погодите минутку, - снова обратилась ко мне: - Странный?

    - Ага. Странный такой, на кордит немного похоже.

    - Кордит? Я и не знаю, какой у кордита запах. Но знаете, в чем тут, по-моему, дело? В том, что сковородки новые.

    - Опять в самую точку! Наверняка так оно и есть.

    Последние два дня были посвящены «подметанию». Я, Наз, Энни и Фрэнк перемещались по дому и повсюду мели в поисках ошибок – несоответствий, упущений. Нашли так много, что думали, придется все отложить. Повторяющийся черный на белом узор на полу протянулся через кусок нейтрального пространства на третьем этаже; дверца консьержкиного шкафчика была покрашена - такого рода вещи. И более мелкие детали: масляно-дегтяное покрытие в коридоре, под устаревшими светильниками, слишком сильно блестело; бросалось в глаза, что замазка, на которой держались новые старые окна, всего несколько дней как застыла; и так далее. Наконец, часто, поправляя что-то одно, мы тем самым лишь смещали другое. Все соседи к тому времени уже были натасканы и отрабатывали свои реконструированные жесты на местах – но при этом, перемещаясь туда-сюда в ходе репетиций, они нарушали расположение предметов, тщательно нами продуманное. Без помех не обходилось. Одна из подчиненных Энни вообще неправильно поняла слово «подметание».

    - Что вы делаете?! – спросил я, обнаружив ее на лестнице, которую она подметала в буквальном смысле – и это после того, как мы целую вечность потратили, чтобы легонько приперчить ее автобусными билетами и окурками сигарет.

    - Я... – вымолвила она. – Я думала, вы...

    - Энни! – закричал я, обращаясь к верхним пролетам.

    Добившись, чтобы все было в точности как надо, мы все равно еще четыре раза прошлись повсюду метлой. Мы перескакивали с одной мелочи на другую в надежде застать какую-нибудь ошибку врасплох. Мы двигались снизу вверх и снова вниз, по двору, вверх по фасаду здания напротив, туда, обратно и снова вверх по лестнице, опять и опять.

    - Нервничаете? – спросил Наз в последний день накануне срока, на который мы назначили запуск всей системы в действие.

    - Да, - ответил я ему.

    Нервничал я сильно. Всю неделю я плохо спал. По полночи лежал, прокручивая в воображении события и действия, которые нам предстояло, когда придет время, испытать на себе по-настоящему. Можно было прокручивать их так, чтобы все получалось замечательно, а можно – так, чтобы все шло к чертям, оборачиваясь полнейшим провалом. Иногда я прокручивал сначала провальный сценарий, за ним – удачный, чтобы неудачный перечеркнуть. Бывало и так: я прокручивал удачный, а туда вклинивался неудачный, отчего меня охватывала паника, прошибал пот. Так продолжалось каждую ночь в течение целой недели: я лежал в постели без сна, в поту, нервно репетируя в мыслях реконструкции событий, которые прежде не происходили, но, тем не менее, подобно кусочкам истории из популярной песенки Кевина, находились на грани повтора.

   8

   Наконец наступил день первой реконструкции. Одиннадцатое июля.

    Начать мы решили в два часа дня. Утро я провел у Наза в офисе; напоследок мы с ним легко пообедали. Атмосфера там царила серьезная, тяжелое молчание лишь изредка прорывал звонящий телефон или потрескивающая рация; в этих случаях один из сотрудников Наза отвечал приглушенным тоном.

    - Что такое? – каждый раз спрашивал я Наза.

    - Ничего, - тихо отвечал он. – Все под контролем.

    В полвторого я ушел. Когда я выходил, люди Наза, стоявшие у двери по трое или четверо с каждой стороны, образуя некое подобие туннеля, пожелали мне удачи; лица их были мрачны и суровы. Наз спустился со мной на лифте, вышел на улицу, потом, когда подъехала машина, повернулся ко мне лицом и пожал мне руку. Он оставался в офисе, чтобы руководить всей деятельностью отсюда. Пока наши руки держались одна за другую, его темные глаза не отпускали моих, а в самой глубине черепа жужжала эта спрятанная за ними штука.

    Наш водитель доставил меня из офиса к дому. Ходьбы там было всего две минуты, но он отвез меня на той же машине, на которой мы ездили повсюду, пока все это устраивали. Я сидел сзади и наблюдал за тем, как мимо скользят улицы: железнодорожный мост, стадион с проволочной зеленой сеткой, с побитыми футбольными воротами, с желтыми, красными и белыми линиями разметки, прямоугольниками, дугами и кругами. Я повернул голову, чтобы посмотреть в заднее окно, и только-только успел увидеть, как верхушка офиса Наза исчезла из виду. Тогда я повернулся обратно – и тут мой дом подъехал к машине, надвинулся на меня, будто высеченный из монолитного блока, все с той же надписью «Мэдлин-Мэншенс», выбитой в камне над парадным входом.

    Водитель остановил машину перед ним. Энни ждала на тротуаре. Она открыла дверцу, и я шагнул наружу.

    - Полная готовность? – спросила она.

    Я не знал, что ответить. Полная или нет? Накануне вечером все было как будто бы на месте. Энни провела здесь все утро – ей было виднее насчет полной готовности. Или она имела в виду, в полной ли готовности я? Этого я не знал. Как можно судить о таких вещах? По каким меркам мы могли бы о них судить? Меня пронизало легкое головокружение, и я не стал задерживаться на этих мыслях. Я слабо улыбнулся Энни в ответ, и мы поднялись по каменным ступеням в дом.

    Здесь царила та же сдержанная, напряженная атмосфера, что и у Наза в офисе. Суета и шум множества занятых людей, к которому я настолько привык за последние недели и месяцы, исчезли, сменившись серьезной, приглушенной предстартовой сосредоточенностью. Реконструктор-консьержка стояла в холле, один из костюмеров возился с тесемками ее маски. Лица ее я так и не вспомнил – точнее, вспомнил, но лишь как пустое место, - и потому решил: ей следует надеть маску, чтобы заменить лицо пробелом. Мы раздобыли маску вроде тех, что носят хоккейные вратари – белую, усеянную дырочками для дыхания. Я остановился перед консьержкой.

    - Вы точно знаете, что именно вам следует делать? – спросил я ее.

    Последовала пауза, потом из-под маски донеслось:

    - Да. Просто стоять здесь.

    Голос, приглушенный пластмассой, звучал неестественно – дребезжащий и искаженный, он наводил на мысли о тех грошовых детских игрушках, что издают мычание или короткие фразы, если их потрясти. Это мне понравилось.

    - Совершенно верно. Стоять здесь, в холле, - повторил я и, кивнув им с костюмером, двинулся дальше к лестнице.

    Мрачный пианист уже играл наверху, у себя в квартире на четвертом этаже. Мы выбрали для него какую-то вещь Рахманинова – по крайней мере, на первое время. Он сыграл мне на пробу отрывки из произведений нескольких композиторов, и это, рахманиновское, понравилось мне больше всего. Называлось оно не то Второй, не то Третий концерт, не то Соната ля мажор или си-бемоль... минор, мажор – что-то в этом духе. Что мне в нем нравилось, так это его колебательная природа – то, как музыка поворачивала и замыкала круг. Плюс оно явно было очень сложным для исполнения; ну и хорошо – значит, пианист будет ошибаться на самом деле. Ступив на лестницу, я услышал, как он наткнулся на первое препятствие. Я замер и схватил Энни за руку.

    - Слушайте! – прошептал я.

    Мы стали слушать. Пианист остановился, затем снова двинулся в атаку, а когда вступил в пассаж, на котором споткнулся, замедлился совсем. Он повторил это место несколько раз, потом набрал темп и, вернувшись к началу фразы, стал играть, засекая время: раз, потом еще - немного быстрее, потом еще, и еще, и еще, с каждым разом убыстряясь, пока снова не заиграл почти на полной скорости. В конце концов он, разогнавшись, вылетел из пассажа, дальше, к концу сонаты.

    - Точно как надо, - сказал я Энни. - Точно.

    Мы пошли дальше, вверх, мимо квартиры мотоциклиста-любителя. Его там, разумеется, не было – он возился со своим мотоциклом во дворе. По крайней мере, так я надеялся - ему положено было находиться там, а не где-либо еще. Дальше шла квартира неинтересной пары. Этажом выше, на пятом этаже, мы обнаружили Фрэнка. Он стоял на площадке с чертежом в руках, сверяя с ним стены и пол – распределение пространства заполненного и пустого. Увидев меня, Фрэнк кивнул с видом, означавшим, что он удовлетворен проверкой, опустил державшую планшет руку и сказал мне:

    - Все в порядке. Удачи.

    Мы пошли дальше. Завидев нас, подчиненные Фрэнка и Энни уходили с лестницы, отступали за двери; в руках у них были рации. Мы миновали дверь хозяйки печенки; за ней слышалось шарканье нескольких пар ног и звук мягкой, нежареной печенки, выкладываемой на разделочные доски. Потом мы очутились на моем этаже. Энни вошла со мной ко мне в квартиру, чтобы убедиться, что и здесь все в порядке. Все было в порядке: растения чахлые, но живые; половицы затоптанные, но теплые; ни блестящие, ни тусклые - нечто среднее; коврик, чуть разлохмаченный, лежит где надо. Мы с Энни стояли лицом друг к другу.