Анатолий Ким - Близнец Страница 25

Итак, мы – не их биография, но мы – их судьба. Первое заключает в себе определенное время смерти-рождения и уходит вспять. Второе нарастает как снежный ком и движется только вперед. Многие наши близнецы, в особеннос-ти те, у которых была неблагополучная биография, были поражены, когда узнали, какая у них оказалась великолепная судьба. Взять того же Винсента Ван Гога, который сошел с ума от нищеты и застрелился,- потом его небольшая картинка

“Подсолнухи” была продана кем-то кому-то за тридцать семь миллионов долларов. Какова судьба?

Мы и они – близнецы-братья. У каждого человека с минуты его смерти открываются два пути. Один из них уводит в вечное прошлое, другой ведет в вечное будущее. И вот здесь мы и они, близнецы-братья, навеки расходимся.

Один отправляется пешочком вспять – бороздить ногами пыль своей биографии и дальше, через бездну забвения, низвергается в изначальную дао-пустоту.

Другой порхает по путям Судьбы вперед, вперед – и дали этой Судьбы необозримы, они все время раздвигаются, и конца у вечности не предвидится.

Старый рыцарь лежал на спине, не шелохнувшись, и пустыми, прозрачными глазами, из волчьих ям своих глазниц, смотрел вверх в небо. И ему стало представляться, что он смотрит вниз в небо, а его спина крепко и тяжко липнет к земле, к ее твердой плоскости, которая, как могучим магнитом, притянула к себе эту усталую, больную спину… Тогда еще не знали, что земля есть шар, а не блин, и еще не жил Галилей, который воскликнет, что она все-таки вертится; тем более ничего не знали о законе тяготения по Ньютону, и старый рыцарь со страхом взирал сверху вниз в бездну космоса, опасаясь, как бы внезапно не пропала та сила, что держит его за спину,- крепко притянула и пока что удерживает…

Итак, чтобы жить – надо умирать, а чтобы никогда не умирать и оставаться бессмертным – не надо жить. Так думал старый сеньор, которого все считали уже выжившим из ума, а камердинер Хулио осмеливался даже ворчать на него, когда тот в очередной раз делал под себя, хотя совсем недавно ему подавали горшок. И еще слуга позволял себе не стесняться старого хозяина и в открытую сосать перед ним палец, за каковой порок в прежние времена, в молодые годы, был бит плетью по приказанию сеньора. А теперь Хулио порой не обращал внимания на самое требовательное мычание и хныканье старого рыцаря, брал в руки глиняную окарину и устраивал себе небольшой музыкальный роздых, если на плоской верхотуре башни никого постороннего не было, хозяин был накормлен, обихожен, взор его, обращенный к небесам, замирал в какой-то одной точке пространства и постепенно достигал стеклянной неподвижности.

Та сила, что притягивала средневекового испанского рыцаря к земле и не давала ему рухнуть вниз в космос, держала на земле и корейского юношу-наркомана из ХХ века, по географическому своему местоположению – антиподу испанского сеньора. То есть сей кореец лежал с другой стороны земного шара, в другом веке, но тоже смотрел в небо, покоясь спиной на земле.

Лежал он на покрытой росой деревянной крашеной плоскости, это была дверь, положенная на четыре широких чурбака под раскидистой старой хурмой. Промочив тонкую ткань рубахи, небесная влага приникла своей прохладой к телу юноши, которое было бесчувственным ко всем прикосновениям жизни,- оно пребывало еще под властью белого дьявольского порошка. Я уже побывал этим юношей-наркоманом, что привлекло меня еще раз к нему? Здесь не любят – ненавидят жизнь, ко всем людям относятся как к бесам, то есть боятся и сторонятся их, но ничего предпринять против не могут, потому что чувствуют себя намного слабее их.

Он меня отталкивает, я не испытываю жалости к нему, все, связанное с ним в этом многообразном мире, не интересует меня, однако я снова здесь, лежу на мокрой двери и остекленевшими глазами таращусь в живое настоящее небо. И, пока его душа, одержимая душным нетопырем, носится где-то по героиновым небесам, я вынужден смирно лежать на досках, пытаясь разумом внять тому, что открыто глазам. Правда, моей медитации сильно мешает наркотический полет на перепончатых крылах, дергающиеся взмахи которых вызывают во мне неудержимый надрывный смех. И тело юноши неожиданно для меня соскакивает с места и принимается кругами перемещаться вокруг двери, положенной на четыре чурбака, при этом юноша громко хохочет с закрытыми глазами, размахивает руками и вдруг замирает на месте, нелепо растопырившись, как летучая мышь в полете.

Во время полета-кружения около двери я столкнулся с нею, и широкая тяжелая дверь съехала с двух своих опор, упала краем на землю, но удержалась на двух других опорах – осталась в виде поднявшего створ подъемного моста. И вот я ложусь на косую плоскость головой вниз, ногами кверху, упираюсь макушкой во влажную землю и, глубоко вздохнув, умиротворенно закрываю глаза. Я завис в таком положении, в котором наконец-то умру от прилива крови к голове, словно казнимый через подвешение за ноги.

Но вскоре мне становится досадно. Хорошо в жизни отдаваться стихии самых простых, непроизвольных действий… Зевать. Ловить на удочку рыбу. Посылать на праздник поздравительную открытку. И тому подобное. Но зачем я, спрашивается, снова воплотился в этого корейского юношу? Неужели затем, чтобы сделать шагов сорок вокруг обрушенного с одного края садового лежака, потом улечься на него, задрав ноги к небу и головой упираясь в землю?

Переместиться из средневековой Испании в Южную Корею конца ХХ века лишь для того, чтобы час или два побыть наркоманом в состоянии отлета, потом улечься на доску вверх тормашками и умереть, ибо мозги зальются кровью?

И тебе снова придется переместиться куда-то, в кого-то, во что-то, хотя ни пространство, ни существа, ни предметы мира – они не ждут тебя, ничего не знают о тебе. Да и ты сам тоже не знаешь, откуда взялся, кто таков есть, самозванец. Нужно ли было кому-то, чтобы ты появлялся на свет, или абсолютно не нужно? Неужели все мы самозванцы – это я снова говорю о нас, невидимых близнецах наших видимых земных братьев. Появляться снова и снова на свете, снова и снова дублируя бессмысленное самозванство тех, в кого мы воплощаемся,- это ведь и скучно, и грустно!

Но следующее мое перевоплощение было и не скучным, и не грустным. Оно состоялось в том же дворике одного заброшенного корейского дома, недалеко от сеульского аэропорта Кимпо. Дом был старинной сельской постройки, одноэтажный, выход из него зиял без двери. Дверь была снята с петель и уложена под хурмой на чурбаки, служила временным садовым лежаком для отдыха.

Вокруг участка, на котором стоял дом, шла аллея невысоких лиственниц. В тот день, когда я в бесславном и нелепом состоянии валялся на полуобрушенном лежаке, надо мною встал, подойдя со стороны, некий смуглый лысоватый человек с внимательными темными глазами.

Это был брат Янг, проповедник-пионер всемирного дома Свидетелей Иеговы. В это весеннее утро после освежающего ночного дождя дышалось так свободно и радостно и свет нового дня востекал над небосклоном так жизнерадостно, что

Янг забыл приостановиться где-нибудь на красивой полянке и, по обыкновению, опуститься на колени для утренней молитвы. Еще затемно выйдя с территории миссии, пионер прошел километра два по извилистым узким дорожкам, заливаемым каскадами водяных капель с низко нависающих по обеим сторонам ветвей кустарника… Брату Янгу исполнилось тридцать семь лет, но он был девственником. В двадцать лет он попал в тюрьму за свою веру, по которой ему нельзя было идти в армию, брать в руки оружие.

…Однажды, вот в такое же свежее утро, выйдя с территории миссии Братства, пионер Янг шел по этой же дорожке, отправившись на свою ежедневную молитвенную прогулку – за час до всеобщей храмовой,- и вдруг, вытянув вперед руки, он как будто коснулся ими огромного, мокрого, плотного тела Левиафана, лежавшего поперек дороги: ясно почувствовал сердцем, что нет того словесного

Бога, Которым он только и жил, ради Которого смиренно и мужественно перенес годы тюрьмы (два срока по два года), о Котором так много читал в Библии, в журналах “Пробудись” и “Сторожевая башня”, слышал в проповедях отцов-пресвитеров из Нью-Йорка.

Брат Янг улыбнулся. Бога по имени Иегова нет как нет, потому что Его не может быть ни под этим, ни под каким-нибудь другим именем. Бога с пышной седой бородой нет, но есть Кто-то несоизмеримо Больше и Лучше, чем оный Бог, придуманный слабостью человеческой по образу и подобию человеческому. И, надеясь оказаться среди 144 тысяч праведников, которые будут делить власть на небесах с Царем Нового Мира, руководители общины в Бруклине смело подключили свою церковь, отрицавшую все остальные церкви, как христианские, так и не христианские, называя их языческими, ко всемирному потоку американского доллара. И пионер Янг, слышавший уже многих подвижников из высших кругов общины, при всем своем уважении и любви к ним не мог не почувствовать, что каждый скрытый претендент в 144-тысячный небесный парламент говорит о Новом Царстве как о Новых Соединенных Штатах, где благодаря демократии и порядкам высшей парламентской республики ровно тысячу лет не будет смерти. Но никто из этих уверенных бруклинских руководителей не видел в себе того, что ясно прозрел скромный пионер из Южной Кореи.