Монго Бети - Помни Рубена. Перпетуя, или Привычка к несчастью Страница 25

Судя по всему, Абена стал тяготиться бессмысленностью своего существования и смехотворностью занятий. А когда в миссии появился отец Демезон, присланный на смену старому Дитриху, которому было уже не под силу исполнять свои обязанности, гордый сын Экумдума сразу понял, что развязность и наглость его нового хозяина под стать скорее какому-нибудь громиле, чем служителю божьему. Он держался настороженно, охваченный тревогой, и, раздумывая о шаткости своего положения и о горькой участи Мор-Замбы, которому он бессилен был по-настоящему помочь, пришел к выводу, что ему нужно принимать решительные меры, чтобы выбраться из этого тупика. Он подружился с молодым учителем школы при миссии, который обучил его грамоте; он инстинктивно чувствовал, что должен вложить в эти занятия всю свою настойчивость и терпение. Успехи его были поразительны, хотя сам он не отдавал себе в этом отчета.

Его новый друг, как и сам Абена, был человеком беспокойным, нетерпимым к мерзостям и бессмыслице жизни, тянущимся ко всему необычному, готовым на любое рискованное дело. Как раз в это время небольшой местный гарнизон неожиданно получил многочисленное пополнение, состоявшее из белых и чернокожих солдат. Каждое утро жители Ойоло с опаской и восхищением провожали взглядом стройные колонны, отправлявшиеся на плац или на стрельбище. Вскоре было объявлено о наборе девушек на вспомогательную службу в гарнизоне, потом стали вербовать и юношей. Учитель сказал об этом Абене; они принялись обсуждать положение, предчувствуя, что набор будет продолжаться, но требования, конечно, изменятся. Так оно и случилось: теперь стали вербовать молодых людей, умеющих читать и писать. Оба друга явились на вербовочный пункт и после несложного экзамена были приняты в армию. Им потребовалось всего несколько недель, чтобы окончить курсы водителей армейских грузовиков. Едва успев получить права, они были направлены на фронт.

— На фронт? — растерянно переспросил Мор-Замба. — А где он, этот фронт?

— Для одних — в Европе, — тихо ответила Жанна, — для других, кто пограмотней, — в пустыне. А для некоторых — сначала в пустыне, потом в Европе.

Учась на курсах в гарнизоне Ойоло, где казармы были переполнены, Абена возвращался на ночь в миссию. Старый Дитрих уже дышал на ладан и не следил за поведением юноши, которому, впрочем, полностью доверял, а Демезону, еще не успевшему забрать миссию целиком в свои руки, не было дела до большинства служащих. Таким образом, ни тот ни другой ничего не заметили. А сам Абена не решился поделиться своими планами и их подоплекой с Мор-Замбой, который наверняка счел бы его сумасшедшим. Вот и получилось, что его отъезд на фронт превратился в таинственное исчезновение.

«…И однако, — объявлял он в конце своего письма, — я убежден, что если мне удастся уцелеть, то, вернувшись с фронта, я сумею вырвать тебя из рук палачей, окопавшихся в лагере Леклерка, — придется ли мне для этого пустить в ход винтовку, которую я непременно прихвачу с собой с войны, или каким-нибудь еще образом. Я убежден, что тогда мое имя будет наводить трепет на наших врагов в Ойоло и Экумдуме. Я убежден, что окончание войны сулит нам много неожиданностей, о которых сейчас мы и не подозреваем. Возможно, что ты прав, считая меня сумасшедшим… Ну а если прав я?.. Только представь себе будущее Экумдума, нашего Экумдума, когда мы вернемся туда — а внутренний голос подсказывает мне, что в один прекрасный день так и будет, — и вернемся не побежденными, понуро склонившими голову, а победителями, вернемся, чтобы избавить наконец наших близких от затаенного и неискоренимого страха, который делает их рабами…»

Нежданно-негаданно власти Ойоло, до поры до времени делавшие вид, что их не интересует ничто из происходящего в Туссен-Лувертюре, решили взять в свои руки контроль над предместьем и положить конец затянувшемуся празднику: в предместье был организован полицейский участок с каталажкой, куда вскоре стали попадать молодые люди, а то и вовсе дети, повинные в сущих пустяках — в том, например, что кто-то из них осмелился выкрикнуть: «Да здравствует Рубен!» Биржа труда была ликвидирована, а ее служащие безжалостно разогнаны, чтобы им неповадно было открывать свою контору в другом месте. И тогда отчаяние, озлобление и мечты о мести стали томить молодежь Туссен-Лувертюра. То и дело с наступлением ночи в глухих переулках завязывались пустяковые, но весьма подозрительные потасовки.

Когда футбольный клуб Туссен-Лувертюра решил оспаривать первенство в чемпионате колонии, обладая, по мнению большинства болельщиков, серьезными шансами на успех, жители предместья силой прорывались на все матчи, происходившие на территории европейского города, чтобы подбодрить свою команду; для молодежи, кроме того, это был лишний повод свести гчеты с блюстителями порядка: белыми жандармами, их чернокожими подручными и вспомогательными частями охранников-сарингала. Эти стычки сеяли панику не только на стадионе, но и в самом европейском квартале, где он находился, заставляя местную колониальную прессу — два листка, выходившие дважды в месяц, — все время повышать тон. К сожалению, ее нападки не встречали достойного отпора в Туссен-Лувертюре, где после роспуска низовых профсоюзных ячеек общественная жизнь была окончательно дезорганизована и где не хватало ни средств, ни опыта, чтобы противостоять всесильному соседу.

Между тем скрытая вражда не утихала, и однажды в воскресенье во время очередного футбольного матча большая толпа молодежи из предместья, среди которой находился и Мор-Замба со своими верными сотоварищами, напала на патруль охранников-сарингала, которыми командовал белый сержант, давший тягу при первых признаках опасности. Сарингала сопротивлялись с безумной отвагой, которую можно было объяснить только их жгучей ненавистью к жителям Туссен-Лувертюра. Однако они были смяты превосходящими силами противника, многие из них получили ранения, а для одного из охранников меткий удар кинжалом оказался смертельным.

Туссен-Лувертюр приготовился к немедленной и жестокой расправе, но полиция пошла на хитрость, выказав притворное безразличие и лицемерное всепрощение; молодежь предместья, не имевшая понятия о тайных пружинах полицейского аппарата, ослабила бдительность, наивно полагая, что на этом деле, верно, поставлен крест. Вот тогда-то полиция и перешла в контрнаступление; в течение двух дней были произведены массовые весьма знаменательные аресты; теперь у молодежи не оставалось сомнений, что ее окружает широкая и плотная сеть, концы которой сходятся с угрожающей быстротой. Парни Туссен-Лувертюра поклялись отныне сплотить свои ряды, всегда держаться вместе и быть готовыми прийти друг другу на выручку, чтобы сообща выстоять или умереть. Эта стратегия была не хуже любой другой, но лишь при одном условии: нужно было уметь заранее чуять опасность и избегать ее. А этого они не умели. Прошел слух, что полиция энергично разыскивает некоего Маненгумбу, одного из самых известных заводил предместья, и готова сцапать его, как только он покажется. Вначале Маненгумба забился в какую-то дыру и долго не подавал признаков жизни: умнее ничего нельзя было придумать. Но однажды в воскресенье он не выдержал и решил во что бы то ни стало побывать на матче, происходившем на городском стадионе. Он направился туда, окруженный целой тучей парней из предместья, которые были полны решимости не дать полиции арестовать его, если та рискнет к нему подступиться. Но полиция рискнула.

Операция началась не перед матчем, а по его окончании — на обратном пути из европейского города, когда вся орава находилась на вражеской территории, где ей негде было укрыться и где ее могли загнать в угол и перестрелять всех, как кроликов. А подступы к спасительному родному предместью были отрезаны плотной стеной белых жандармов, их туземных приспешников и порядком струхнувших охранников-сарингала.

— Айда вперед! — подбадривали друг друга парни. — Держитесь вместе! Не расходиться в стороны!

И они плотной толпой двинулись вперед. Именно этого и хотела полиция, имевшая в своем распоряжении несколько легких бронемашин, полдюжины ручных и один станковой пулемет, не считая автоматов и карабинов, которыми были вооружены все участники операции. Плохо зная французский и совсем не понимая таинственного жаргона военных команд, парни не разобрали предупредительного оклика и миновали первую линию оцепления, потом перешли вторую. А когда приблизились к третьей, им показалось — по крайней мере так утверждали оставшиеся в живых, — что среди раскатов адского грома на них разом обрушились тысячи молний. Для сотни с лишним молодых людей, едва успевших вступить в жизнь, булыжная мостовая стала последним огненным ложем, вслед за чем они обрели вечный покой и мир в общей яме, залитой известью, более жаркой, чем материнское лоно.