Стэн Барстоу - Рассказ о брате Страница 25

— Похоже, ты ревнуешь.

— Да брось, Поппи. У тебя пунктик: очень хочется, чтоб между мной и Маргарет что‑то было.

— Очень милая девушка.

— Я не отрицаю. Но, во — первых, она не интересуется мной, а во — вторых, милым девушкам нужно обручальное кольцо, дом и дети. Навешивают на мужчину обязанности, а мне сейчас обязанности нужны, как перелом конечностей.

— Женщина часто помогает мужчине пробиться в жизни.

— Мне помогаешь ты, Поппи.

— Надеешься, так и будет продолжаться до тех пор, пока это нужно тебе?

— Не передергивай, Поппи. Ты же знаешь, я ничего не прошу. Беру, что ты мне даешь, а в ответ даю все, что могу дать сам.

— А что, многие мужчины хотели бы так устроиться.

— Несомненно. Думаешь, я не понимаю, как мне повезло? — Он поставил стакан, подошел, сел на поручень кресла, обнял ее и уткнулся носом в щеку. — Поппи, ну почему все не может остаться по — прежнему? Зачем все эти разговоры?

Она молчала, не отвечая на ласку. Он отодвинулся, немного погодя спросил:

— Почему ты не хочешь выйти замуж?

— Ты же знаешь, я не могу иметь детей. Поэтому нам с тобой и нечего бояться.

— Но дети — это ж не все. Господи, найти какого‑нибудь хорошо обеспеченного вдовца, у которого дети уже выросли, и для него б началась совершенно новая жизнь.

— Сладенькая Поппи — находка для старичка.

— Да нет, я совсем не то хочу сказать. У тебя впереди целая жизнь. Ты ж не хочешь провести ее в одиночестве. А если б я предложил тебе выйти за меня замуж, ты б согласилась?

— Нет. Нет. Даже если б и могла. А я не могу. Есть кое — какие обстоятельства. Раньше не говорила тебе: я замужем.

— Ты, однако, не очень‑то распространялась о своем браке.

Она молча подошла к камину и вытащила из‑за часов конверт. Потом подала ему. Он отставил стакан в сторону, вытащил из конверта линованный листок бумаги, выдранный из дешевого блокнота. У него слегка дрожали руки.

«Дорогая Поппи! Ты, наверно, удивишься, получив мое письмо. Может, считаешь, я уж помер, но я, как видишь, жив и здоров, хотя, конечно, уже не тот, что раньше. Брат Генри дал мне твой адрес, говорит, видал тебя, когда приезжал в ваши места года три назад. Я слыхал, ты теперь сдаешь комнаты, у тебя, наверно, все выходит как надо. Ты всегда была хорошая хозяйка, хоть я этого и не ценил. Как мы расстались, я много ездил по стране. И еще должен сознаться, два года живу на содержании нашего правительства в одном заведении. Я в Лондоне связался с дурной компанией, мы залезли в склад, ну и кто‑то там пристукнул сторожа. Я получил три года за грабеж, но по причине моего хорошего поведения меня в следующем месяце освобождают досрочно. Генри пишет, что ничуть не удивится, если ты не захочешь меня видеть, и что вообще понять не может, почему ты со мной не развелась по причине моего отсутствия. Да и я бы тоже не стал тебя ругать за это, но я знаю, ты добрая, и я помню все хорошее, что было между нами. Как только выйду на волю, приеду повидать тебя. Мне больше ехать некуда, и я устал от прежней жизни. Я мечтаю только об одном: может, ты согласишься меня принять, и мы попробуем начать все сначала, ну а если ты меня выгонишь, я тебя винить не стану.

С нетерпением жду встречи с тобой после нашей долгой разлуки.

На конверте не было обратного адреса, но стоял лондонский штемпель.

— Что скажешь? — спросила Поппи.

— Писал или человек раскаявшийся, или же очень опытный лгун.

— Теперь‑то раскаивается. Небось какую ночь плачет кровавыми слезами, вспоминая, сколько причинил мне зла.

У нее бегали глаза. Никогда раньше не видел он такого. Немного погодя она сказала:

— Ты расстроен?

— Поппи! О чем ты говоришь! — В горле застрял комок.

— Ты же сам считал, что рано или поздно все должно кончиться. Но ты хотел уйти первым. Уйти и не вернуться. Он не оставил адреса — так что и написать некуда, чтоб не приезжал.

Уилф вложил письмо в конверт, сунул обратно за часы.

— Как это все получилось? Если ты хочешь говорить, конечно.

— Да почему ж нет. Мы поженились быстро, знаешь, как это в войну бывает. Он был военный, скоро уехал на фронт. В те годы как‑то трудно было верно оценить человека. Много списывалось за счет войны. Когда вернулся, поначалу все шло хорошо, ну а потом проявил свой характер. Может, будь у нас дети, не было б так. Ну а тут он не виноват. Начал перескакивать с работы на работу, пить. Все ждал, когда умрет моя мать и оставит нам деньги. Надеялся, тогда не придется работать. Я старалась убедить его, что все равно денег на то, чтоб совсем не работать, не хватит, но он вбил себе в голову, ну и считал, будто я обманываю. А когда напивался, вообще становился невыносимым. Зверел. Меня бил, а потом дал затрещину одному парню на работе и попал в тюрьму на месяц. Вернулся, вроде сначала ничего, а потом все по новой: с работы на работу, пил, ну и женщины. Скандалы закатывал почти каждый день. Под конец уехал с одной тут, он с ней давно гулял, потом вестей долго не подавал, так, доходили кое — какие слухи от брата, тот иногда звонил. Ну вот, теперь пришло письмо. Когда умерла мать, она оставила мне деньги, я смогла купить дом и обстановку. В этом городе меня никто не знал, приняли за вдову, а я не стала разубеждать.

— И не пыталась с ним развестись?

— Нет.

— Ты понимаешь, если только он поселится здесь, развестись будет намного труднее?

— Понимаю.

— Ради бога, Поппи, гони его сразу. Не впускай в дом. У тебя сейчас полное право отделаться от него раз и навсегда.

— Нет, я не смогу это сделать. Человек в беде. Обратиться не к кому. Надо ж дать ему возможность доказать, что он исправился.

Уилф глядел на нее. Глядел упорно и внимательно. Мысль о том, что Поппи, его Поппи, и этот человек, которого она только что описала, могут быть вместе, вызывала в нем отвращение. У нее снова бегали глаза. Будто она признавала за собой какой‑то чудовищный порок. Уилф понял, что потерял ее. Сражаться бесполезно.

— Он всегда все делал по — своему, — сказала она тихо, глядя в огонь, — я, как молоденькая, волнуюсь перед встречей с ним.

Он выпил пиво залпом, потом сжал стакан так, будто хотел раздавить в руке.

Маргарет съела «закуску по — домашнему», суп из креветок, большой кусок йоркширской ветчины с зеленым салатом — и после этого сказала, что сыта, Стивен заказал шабли. Она откинулась в кресле и стала понемногу отпивать из своего бокала, а он, сначала съев огромный бифштекс, теперь с почти детской сосредоточенностью уписывал мороженое с орехами и фруктами, сыр и печенье.

За окном садилось солнце, последние золотые лучи проходили сквозь стеклянные ромбики решетчатых окон. На столах зажгли низкие лампы.

Выпили кофе, стали танцевать. Столики стояли вдоль стен, в центре оставалось свободное пространство. Играл квартет: пианино, бас — гитара, ударник и саксофон. Ближе к оркестру несколько столиков было сдвинуто вместе, здесь сидела компания примерно из десяти человек. Немного погодя саксофонист выступил с речью: «Леди и джентльмены, сегодня среди нас находится счастливая пара молодоженов: они отмечают свою серебряную свадьбу. Я не стану их смущать и показывать на них пальцем, но от своего имени, от имени хозяина и всех присутствующих хотел бы пожелать им еще множество лет супружеского счастья». Заиграл оркестр, компания запела «Поздравляем вас сердечно», а муж, с узким худым лицом, в очках, синем костюме и сером галстуке, и жена, толстушка в ярко — розовом платье, которое совершенно не шло ей, глядели друг на друга с глуповатой улыбкой и наконец после дружеских уговоров обменялись коротким поцелуем.

Стивен шел к саксофонисту. Она глядела и думала, что же заставило ее заказать «Красотку Валентину», — наверно, какое‑то странное, почти патологическое желание причинить себе боль. Любимая мелодия Флойда. Дома у него было три записи этой вещи, и всякий раз, когда ходили куда‑то вдвоем, он неизменно просил оркестр сыграть ее. Сейчас, танцуя со Стивеном, она поймала себя на мысли, что слушает музыку не с душевной болью, а со спокойной печалью, испытывает не сожаление об утраченном счастье, но скорее то немного грустное, чувство, что всегда вызывает песня о любви, которой у тебя нет и которой так хочется.

Что же Стивен? Подтянутый, представительный, обеспеченный, очень надежный человек, и притом явно неравнодушен к ней. Но любить его она не любит. Он устроил ей вечер, какой только можно пожелать, но нет ощущения волшебства. Говорят, оно проходит и вообще по самой своей природе недолговечно, а брак держится, как выражаются американцы, на «единстве устремлений». Такому «единству устремлений» легче вырасти на почве взаимной поддержки и уважения, а не на разочарованиях угасающей любви. Но она всей душой стремилась к волшебству.