Мануэла Гретковская - Полька Страница 25

Когда я хожу, танцую, Поля сидит тихонечко. Стоит мне удобно вытянуться в кресле или на кровати, она минутку выжидает — и давай скакать! У этих лапок — сила мотылька, в результате — трепет крылышек у меня под пупком. Порой я о ней забываю, как вдруг осторожное «хлоп» — и я машинально хватаюсь за низ живота — вдруг выпадет.

27 ноября

В первую ночь после дежурства Петр всегда просыпается и начинает бродить по квартире. Мы обсуждаем «Городок» — так дальше работать невозможно. Они шлют нам «просьбы и предложения», но все это не по адресу. Режиссер мечтает об эффектном финале, потому что так учат в школе: необходимо вступление, кульминация и заключение. Ладно бы этот финал наступал в конце, но ведь он появляется каждый раз, когда студия задумывается, не прекратить ли съемки. В результате после шестнадцатой и тридцать второй серии мы принимаемся «закругляться», после чего вновь развиваем сюжет. Нет, хватит. Фабулу прядут не затем, чтобы без конца ее кромсать. Составляем письмо на студию «Городка».

1. Продолжительность одной серии многосерийного телефильма — час. «Мыльная опера» идет два-три раза в неделю. С точки зрения длительности серии (полчаса) «Городок» — это «мыльная опера». С точки зрения частоты показа (всего раз в неделю) — многосерийный телефильм. На самом же деле — ни первое, ни второе. Это смешение жанров.

2. С точки зрения времени показа (после восьми вечера) «Городок» считается многосерийным телефильмом, который призван соперничать с художественным кино и спортивными матчами. Никакая «мыльная опера» такой конкуренции не выдержит, если пускать ее раз в неделю. Это дневной жанр. Грубая ошибка — выставлять на ринге боксера в легком весе против Тайсона (и так далее…).

3. У многосерийного фильма есть начало и конец, как в «Матерях, женах и любовницах», — он рассказывает некую историю и вместе с ней заканчивается. Не бывает (серьезных) фильмов о семейной жизни в несколько десятков серий. О полиции, медиках и прочих профессиях — да, там драматургию естественным образом регулирует сама жизнь. Семейными (реалистическими, не комедийными) бывают «мыльные оперы» (и так далее… до пункта 14).

14. Это неминуемо приводит к тому, что крайними оказываются сценаристы — вы, мол, не выдерживаете конкуренции с американскими фильмами! Но нам ведь не дали возможности соперничать ни с польскими многосерийными фильмами, ни с «мыльными операми». Ситуация совершенно бредовая.

Утром отправляю письмо по факсу. Это следовало сделать год назад. По неопытности мы сами позволили втянуть себя в этот абсурд. Что может ответить продюсер? Ничего, все мы сидим в одной мышеловке. К тому же на них кандалы обязательств и финансов. Мне жаль героев. Слабое утешение, что после кинофестиваля «Высоке обцасы»[73] в Гдыне писали: «Львицу — «Городку»!» Не получилось у нас поиграть с жанром, реальностью. Мы попали в эту ловушку по собственной глупости. «Городок» теперь должен окупиться, так что его будут резать вплоть до самого финала. С нашей помощью — мы подписали договор на следующие четырнадцать серий. Разве что после этого письма они сами откажутся от наших услуг.

Гуляя, думаю о праздниках, хотя под ногами слякоть и каждый шаг по влажной земле напоминает прогулку по дну старого, устланного гнилой листвой бассейна.

Мыслишки о сочельнике, подарках и встречах — цветные, празднично шелестящие. Укладываю их в подарочные коробочки, перевязываю ленточками и отсылаю в будущее.

Петр позвонил своей маме, рассказал о Поле. Он не хотел беспокоить ее раньше времени (при депрессии любая новость — конец света). Мама растрогана:

— Я догадывалась: вы ведь любите друг друга, вам хорошо — значит, должен появиться ребенок.

Ночью я расспрашиваю Петушка об этой схеме — любовь и дети. Половина знакомых пар распалась как раз через год после рождения потомства. Так что я не понимаю, какое отношение к любви двоих людей имеет ребенок, который зачастую разбивает отношения, втискивая между ними, взрослыми, свои пеленки и соски. Петушок накрывает меня сонной лапой и с чувством собственного превосходства обещает:

— Я тебе завтра объясню.

28 ноября

Отвратительный день. После прогулки звоню в банк. Ну разумеется, гонорар за десять киноновелл еще не пришел. Они никогда не переводят деньги вовремя, вечно с опозданием на месяц.

Вроде бы есть договор, и мы со своей стороны его соблюдаем — еще и нервничаем, как идиоты. Если ты считаешь, что слово есть слово, то в Польше сойдешь за придурка. Я ни разу не нарушила ни одного срока. Быть может, от «художника» требуется свобода, беззаботность и легкомысленное отношение к собственным обязательствам? Бухгалтерия, студия ведут себя совершенно безалаберно («manana — завтра-завтра»), а мы уподобились бюрократам-буквоедам и канцелярским крысам, что строго блюдут условия контракта. Потормошив их месячишко — «Когда? Точно?» — я начинаю чувствовать, что добыла свои деньги. Не заработала, а ловко выудила из чужого кармана.

Свободная профессия в Польше ассоциируется у меня порой со свободой облапошивания («художника»). Пани редактор из «Синема»:

— Нам бы очень хотелось получить вашу статью, но знаете, у нас такое маленькое, тоненькое изданьице, так что гонорар будет «вот такусенький».

— О'кей, минимальный, — соглашаюсь я.

— У нас ведь даже рубрика так называется: «Писатель берет у себя интервью…»

Посылаю текст, выходит номер со статьей — молчание. Я не требую этих денег, больше ушло на звонки и факсы с правкой. Раз я не подписала договор (сочла данное мне слово словом чести), они и не подумали платить. Эта статья принадлежит мне, пани редактор, и не надейтесь, что я буду спрашивать вашего разрешения на перепечатку. (Петушок, моя душа, мой вдохновитель, отговаривает: «Не надо делать из дневника орудие мести ближним». Но это ведь дневник. Не каждый день меня до слез трогает Полька или невинная белочка, ровно в одиннадцать утра «облетающая» сосну перед моим окном. Бывает, что все во мне кипит (при воспоминании об этом тексте, который выудили у меня обманом).

«Гре-шоу-ница»

Мне предстоит показать довольно хитрый трюк — вынуть шляпу из кролика, то есть взять интервью у самой себя. Что это значит? Выпендриваться перед самой собой? «Очень интересно», — соблазняла пани редактор. Интересно отвечать на знакомые вопросы? Это никакое не интервью, это исповедь, к тому же на сцене, на публику. Итак, я, гре-шоу-ница, приступаю к сему медийному таинству.

1. Не имей других богов кроме меня. Для писателя богом должна быть литература. Он ест, любит, размышляет, а где-то постоянно стучит счетчик слов и вертится колесико фабулы. В то же время кино представляется литератору распоследним из божков, быть может, даже демоном, которому надменно жертвуют презренный сценарий. А золотой телец выплачивает голливудские тантьемы[74]. Я, должно быть, еретичка, потому что для меня кино стоит вровень с литературой. Предпочитаю скорее посмотреть один фильм средней руки, чем пролистать десяток дрянных книг. Я отношусь к тому поколению, которое, еще не научившись грамоте, внимало происходящему на телеэкране. Конечно, литература пользуется иными средствами, нежели кино, но и здесь речь идет о том, чтобы из историй или впечатлений слепить живые характеры, реальный мир. Когда видишь продукт своей фантазии, строчки собственного сочинения, материализовавшиеся на экране, — это весьма поучительный опыт. Как на ладони (то есть на белом полотнище) видны недостатки или достоинства придуманного тобой мира. Анализ экранизации — это также урок писательского мастерства: композиции, психологии. Стремление поставить литературу выше кино, очевидно, вызвано желанием отомстить за тех писателей, что пострадали по вине кинокамеры. Хласко[75] считал, что из его «Восьмого дня недели» — рассказа о нежности и зарождающемся чувстве — Форд[76] сделал повестушку о том, как трудно найти уголок для спокойного траханья. Вероятно, лучший писатель — мертвый писатель, уж он-то не станет комментировать работу режиссера. Преимущество, которое есть у живого литератора, — возможность присутствовать на съемках и спасти хоть что-то из своего произведения. Пока его не выгонят с площадки.

2. Возлюби ближнего своего как самого себя.

Я являюсь самой собой в достаточной мере, чтобы стать эксгибиционисткой. Полуодетый мужик в парке, распахивающий пальто перед случайной публикой, обнажает себя. Если же человеку приносит удовлетворение (возбуждение или деньги) процесс демонстрации другого, ему прямая дорога в альфонсы, менеджеры или импресарио. Писатель — эксгибиционист, пусть даже стыд или талант заставляют его прикрываться вымышленными героями. Дабы состряпать приличный роман, он сдирает кожу, скальп мыслей с себя и ближних. Что-то вроде доктора Ганнибала из «Молчания ягнят» с его перверсиями. Кто из нас не страдает подобными извращениями? Разве что Чеслав Милош — нобелевский лауреат уже может позволить себе делиться сугубо интимными вещами, любоваться собственными успехами и ошибками, показывать полуобнаженную душу, сам пребывая на Парнасе, среди мумифицированных навеки. Это поклонение мемориалу, а не садомазохистское пип-шоу, предназначенное для подглядывания.