Владимир Шабанов - Когда жизнь на виду Страница 25

Вечером, отжимая в ванне постиранное белье, вдруг слышу за спиной голос Валтурина.

— Ты извини, если что, — кричит он весело сквозь плеск воды.

Я слегка мну мокрую рубашку и молча выхожу, чтобы взять в шифоньере свободную вешалку. Семен прилипает сзади ко мне, и мы идем нога в ногу, как в строю. Это у него юмор такой. Я морщусь от запаха водки, но вижу, что он почти в форме.

— Понимаешь, баба Сашки Ананьева на развод подала, вот мы их и мирили, — объясняет он сегодняшнюю ситуацию. — Собрались все друзья: Мишка, Иван, Петька, Терехов, каждый выступил, осудил…

— Ананьева осудили? — спрашиваю я, глядя на него с интересом.

— Ссору осудили… В общем, все, что положено. Она обещала забрать заявление.

Я удивленно качаю головой. Все перечисленные приятели Семена под стать ему самому, и я уже представляю, что за «толковище» там собиралось.

— Но без меня они бы, конечно, ничего не добились, — продолжает он самодовольно. — Я подготовил блестящую речь, да еще с иллюстрацией, — он виновато смотрит на меня. — Баба Сашки так потрясена была, что познакомила меня со своей подругой, на черта она мне нужна. Но делать нечего, придется «крутить педали», хотя бы первое время.

Семен отстает от меня, он ходит по комнате и над чем-то посмеивается. Несмотря на это, я чувствую, что он растерян.

Следующий день я целиком провожу у друзей, предоставив Валтурину квартиру для закрепления необычных для него отношений. Забежав перед обедом на минутку к себе, я нашел квартиру чисто вымытой и заполненной запахом кислых щей. На окне у кровати Семена к своему изумлению я вижу всю нашу рвань — замусоленные и потертые книги, брошенные или забытые жившими здесь до нас. Долго, видно, Семен собирал их по нашим тумбочкам и шкафам, чистил и ровненько выстраивал на подоконнике. Пустить пыль в глаза он любит, и все-таки меня это тронуло.

Подруга Валтурина показалась мне несколько мрачноватой. Она прочно ступала по полу, и когда я к ней обращался, она разворачивалась всем корпусом и смотрела долго и настороженно. Я так и не смог отделаться от тяжелого душевного напряжения, вызванного ее присутствием. Выйдя из квартиры, я успокоил себя тем, что это, слава богу, его подруга, а не моя.

Надоев всем за день, к вечеру я оказался на улице. По моим расчетам, к одиннадцати часам можно было возвращаться домой, значит, продержаться мне оставалось час.

Стемнело давно, на то она и осень. Кто-то сейчас блаженно потягивается у телевизора в предвкушении ночного покоя, я примеряю ситуацию на себя, и от этого холодный ветер становится еще более жестким. Улица пустынна, и лишь обрывки газет ползут по дороге в неподвижном свете фонарей.

Интересно, о чем беседует эта пара, думаю я, гуляя вокруг общежития. Любопытство мое настолько взыграло, что мне даже становится теплее. Месяц с небольшим я знаю Семена, но сколько уже всего было… Даже из окна его кто-то выронил; благо с первого этажа, и Валтурин отделался простодушной шишкой на изрезанном морщинами рыхлом лбу. Нормальному человеку его месячных приключений на всю жизнь хватило бы, а ему все нипочем: «Серега-а-а, все нормально!»

Приключения… Пожалуй, это слишком хорошее слово для той немыслимой грязи, в которой он живет. Грань, отделяющая человеческое достоинство от унижения, давно стерта, и уже вряд ли кто ему докажет, что она существовала вообще. Когда я приезжаю на выходные в Каменогорск, он старается пить на стороне и дома не появляется. Этого мы добились. Однако наблюдать его пьяные выходки мне все же приходится. И тогда наутро, как обычно, звучит миролюбивое: «Серега, давай забудем вчерашний день, если ты человек». Я знаю, это для проформы. Более существенное следует дальше: «Был ли он, вчерашний день?» «А был ли мальчик?» По моим скромным подсчетам, лет пять ему можно смело забыть. Если вдруг когда-нибудь случится чудо, Семен переродится и начнет осмысливать, что у него за плечами, можно уверенно опасаться за его рассудок.

Впрочем, вряд ли оно случится, думаю я, поднимая воротник легкого пальто. Такие люди, как он, не смотрят ни назад, ни вперед. «Мы фонари на краю ямы, — сказал как-то Терехов, приятель Семена. — Мы сгораем, чтобы не упали вы». Ну, а как же. Не было еще на свете такого безобразия, которое не пыталось бы подкраситься в благородные цвета.

Я смотрю на часы и поворачиваю в сторону общежития. Какое-то необычное чувство не дает мне покоя, я пытаюсь понять, в чем тут дело, и вдруг все становится ясным. Мои размышления сегодня о Валтурине в первый раз серьезны по-настоящему. Ну спился мужик, казалось бы, что здесь сложного — отрицай да отрицай. Шут гороховый — больше и сказать-то о нем нечего. Однако сегодня мне почему-то так не думается. Может быть, оттого, что я увидел его рядом с женщиной.

Наша квартира встречает меня теплом, ярким светом и тишиной. Валтурин лежит на своей кровати и молча смотрит, как я раздеваюсь. Интерес мой поразвеялся на холодном ветру, но я с удивлением поглядываю на разглаженное лицо Семена, отмечая в нем даже некоторую одухотворенность. Закуривая, присаживаюсь к столу и с удовольствием вытягиваю ноги.

— Какая же она примитивная, — вдруг говорит Валтурин и тихо посмеивается.

Я молчу.

— Сначала она рассказывала мне о том, как умирал ее дедушка, — продолжает он, глядя в потолок. — Обстоятельно говорила, в подробностях.

— Любила, наверно, дедушку, — пожимаю я плечами.

— Потом закрутила разговор вокруг случая, прикрытого пылью уже, слава богу, двух десятков лет. «Представляешь, — копирует он женский голос, — соседи заходят, а он жену топором рубит и в мешок складывает…»

Я с интересом смотрю на Семена, который рассказывает без обычной резкости и злости, находясь в редчайшем состоянии умиротворения.

— После обеда я слышу рассказ о том, как неделю назад в квартиру забрались два вора. Они почему-то думали, что квартира пустая, наверно перепутали в ночи. Так вот, хозяин так испугался, что его в сумасшедший дом отправили…

Он смеется.

— Да, еще… какой-то пацан из рогатки выбил…

— Видишь, — перебиваю я его, понимая, куда он клонит, — за все у женщины душа болит.

— Конечно, о чем еще можно говорить, находясь в интимной обстановке с мужчиной.

— Ну ты-то, наверно, задавил ее интеллектом? — улыбаюсь я.

— Я все про страдающую душу, про одиночество, Печорина вспомнил… Не смог я с ней остаться самим собой, каким я себя мыслю и уважаю. Она меня уродует.

«Страдающую душу», «Печорин», «уважаю», «уродует» — словеса-то какие, думаю я вдруг со злостью. Абсолютно не видит себя со стороны человек.

— Может, это к лучшему, что не смог остаться самим собой? — спрашиваю я жестко.

— Не понимаешь ты меня, — глухо говорит он и отворачивается к стене. Мне становится его жалко.

— Я тебя, Семен, понимаю, не волнуйся. Я вот смотрю на тебя и вижу, что жизнь давно ушла вперед, ты изменился, и сильно, а мерки у тебя остались еще те. Все ты говоришь правильно, но это правильно для другого человека.

— Выгнал я ее, понял! — вдруг кричит он. — Дура она… Я не могу так…

Я молча иду застилать постель. Прав скорее он, а не я, и по-человечески я ему сочувствую. Но как разрешить вот это жестокое противоречие его жизни — я не знаю.

В пятницу вечером, после традиционной бани, сижу на своей кровати в Каменогорске и отдыхаю. Сегодня редкий вечер — мы все дома. Валтурин никак не найдет себе места. Он то ходит из угла в угол, то пьет чай, то ложится читать затрепанный журнал, то курит, глядя в окно. Что же, организационные неувязки бывают у всех.

Олег обложился рыболовными снастями в своем углу, заваленном рюкзаками, плитками свинца, какими-то сетями, удочками, черными котелками, кружками. Он что-то чинит, связывает, рвет. На кухне на полу лежит щука, размерами с небольшое бревно, а Макаров снова с утра собирается на рыбалку. Куда он девает рыбу, с кем ее ест — я не знаю. Во всяком случае нас с Валтуриным он редко балует свежей рыбкой. Парень он неплохой. Ему, очевидно, есть кого порадовать, тем он и жив. Кроме того, у каждого из нас свои друзья, свои обязанности и никуда от этого не денешься. Так уж повелось.

Сидеть мне надоело, я устал от степи и мне не терпится пройтись по узким улочкам города и упорядочить свои растрепанные мысли.

Я надеваю свой почти новый костюм, и вдруг чувствую, что где-то что-то не так. Я еще не понимаю что, поэтому оглядываюсь по сторонам в поисках источника тревоги, затем более внимательно приглядываюсь к себе. Ага, вот. Пятна неизвестного происхождения на пиджаке и общая потертость. Я сомневаюсь, свой ли надел, потом соображаю, что других таких у нас нет. Валтурин косит на меня своим прозрачным глазом. Я механически лезу во внутренний карман и внезапно для себя достаю оттуда фотографию девицы. На обратной стороне надпись: Анна Алесина. Девица как девица, одно меня смущает — я ее не знаю.