Войцех Кучок - Дряньё Страница 25

— Ах, Боже мой Боже, зачем Ты так испытываешь меня, зачем Ты выбрал меня на роль Иова, зачем осыпаешь меня отовсюду поражениями и несправедливостями, о Господи, что сделал я Тебе такого, всю жизнь только гнусность человеческая язвит сердце мое, зачем же Ты испытываешь терпение мое, зачем измываешься надо мной?!

Через пару дней, когда он уже слегка оголодал, он стал еще более раздражительным:

— Глупая жена, глупый сын, глупые родственники, глупая семья, глупые соседи, глупое человечество, глупая жизнь, глупость, все глупость!

А когда мать убедила домочадцев, что пора психиатра вызывать, старый К. оголодал настолько, что решил выйти из своей кельи, сохранив при этом остатки прежнего фасона; его вывод был таков:

— Ну что ж, не впервой оказывается, что человеческая глупость необорима; я дал им шанс, которым они не воспользовались; нет так нет, эта страна — дрянь, этот город — дрянь, ни этот город, ни эта страна не заслуживают таких, как я, и даже хорошо, что так получилось, потому что раньше или позже я понял бы в случае победы, что управлять ими — значит уподобиться свинопасу, ха, ха, как сказал, а, очень хорошо, ну так вот, свинопасом я не буду, в этой семье никто никогда не падал так низко, чтобы пасти стадо, какой же я был глупый, что раньше не сообразил это, словом, это было победное поражение, словом, последние станут первыми, словом, дайте что-нибудь пожрать, а то я проголодался за все эти дни!

И все вернулось в привычное русло, к шлепанцам, кроссвордам, телетурнирам, утренним болячкам, старость припорошила их, она покрыла пылью даже сны.

Когда я звонил, мать жаловалась, что раньше, пока сны ее не постарели, ей было легче; она говорила:

— Когда-то мне снилось, что у меня крылья, птичьи такие, что я летаю по небу и крылья несут меня, сами, и махать не надо, я всегда думала, что именно так должно быть после смерти, когда человека забирают на небо, а теперь… и теперь мне снится, что у меня крылья, но эти вроде как у моли, явственно ощущаю, что это крылышки как у насекомого, покрытые не пыльцой, а пылью, везде эта пыль, на кровати, под кроватью, под кожей…

Жаловалась на страх перед адом, она боялась, что из этого дома в ад вроде как прямая дорога, что в этом доме даже святой пропил бы свой ореол, даже святой скатился бы и начал лаять, вот и боялась мать, что и она после смерти направится в ад, жаловалась на мысли о самоубийстве. Могло ли со мной произойти что-нибудь более страшное, думал я, может ли с человеком произойти что-нибудь более страшное, чем признание собственной матери в мыслях о самоубийстве? Она говорила, что и самоубийства ей снятся, что часто во сне она вешается на трубе пылесоса, или режет вены кухонным ножом, или засовывает голову в стиральную машину и включает режим кипячения, жаловалась, что даже самоубийство в этих снах она совершает как кухарка. Она боялась, что из ада при жизни она попадет после смерти в ад еще худший, потому что вечный.

Как-то еще ребенком я спросил ее, каково в аду. Мать ответила мне тогда удивительно уверенно, как будто уже там была, как будто это были не фантазии, а ее личные наблюдения:

— При входе в ад, сынок, тебе показывают все не использованные тобой возможности, показывают, как выглядела бы твоя жизнь, если бы в нужное время ты выбрал нужное решение. А потом тебе показывают все те минуты счастья, которые ты потерял, пока предавался сну, знаешь, сынок, что мы просыпаем половину жизни? И всем таким соням, как ты, в аду показывают, чего могли бы они в жизни достичь, если бы вставали вовремя.

— А потом? Мамуля, что потом, когда все это покажут?

— А потом, сынок, тебя оставляют одного с твоими угрызениями совести. На целую вечность. И не будет больше никого и ничего. Только ты и твои угрызения совести…

Долгое время я ложился спать рано. Сестра старого К. всегда мне говорила, что только сон до полуночи по-настоящему восстанавливает организм, а мать убеждала, что только то, что приснилось до полуночи, имеет силу пророчества. Вот мне и снилось, я погружался в сон, мой единственный любимый сон

— Как-то раз позвонила мать и так жалобно запричитала, что от скорби поперепутались провода и то и дело к разговору подключались незнакомые голоса. Их залило дерьмом, вот и все, больше сказать у нее не получилось. Но и этого хватило: я уже был там, с ними, и все это видел. Разразился ливень столетия, старые трубы не выдержали, и прорвало канализацию: в подвалах стояло полметра воды с говном. Все попрятались по своим норам и вслушивались в дождь, раздраженные, что он заглушает реплики любимых героев сериалов, и вынужденные постоянно прибавлять громкость, но пульты были так изношены, что разбитые кнопки не хотели реагировать.

— Потому что в этом доме никому в голову никогда не придет хоть что-нибудь починить, — говорила мать старому К. В этот день они были вынуждены поднимать задницы и подходить каждый раз к телевизору, чертыхаясь:

— Чертов пульт! Сколько раз я говорила отдать его в починку!

— Столько раз уж говорила, что сама могла отнести!

— Чертов дом! Никто тут никогда ничего вовремя не исправит!

— Ну ты посмотри: льет и льет этот чертов дождь!

— А чтоб гром-молния долбанули и спалили все это навсегда!

Но в тот день вместо грома-молнии у них было дерьмо: они вдруг почуяли вонь во всем доме, даже на чердаке, вдруг почуяли и обеспокоились, и стали перекликаться, спрашивая друг друга, что это так воняет, вроде как вдруг встревожились, что, может, это совесть их начала гнить. Вышли в коридор и с облегчением обнаружили, что это снизу, с первого этажа, от соседей, а значит, это не их совести, а соседей с первого этажа (после смерти матери потомок семейства Сподняков уволился с приходившей в упадок шахты, привел свою сожительницу и вместе с ней продолжил отцовскую школу тихого алкоголизма). Они успокоились и даже обрадовались, подумали, что как только у соседей совесть сгниет, то те уж наверняка будут вынуждены выехать, тогда уж наверняка съедут, но тут же стали возмущаться.

— Ну ладно, пусть у них там гниет что хочет, но почему у нас наверху воняет, с этим надо что-то делать.

Когда же они вылезли всем кагалом — мать, старый К., его сестра, его брат и гладкошерстная такса, взбудораженная беготней и одурманенная вонью, — то принялись друг друга подначивать:

— Ну, пойди, скажи им что-нибудь.

— Почему я?

— Ты мужик, так сделай же хоть что-нибудь!

Так они подзуживали друг друга и собирались с духом, и уже даже на лестничную площадку вышли, чтобы перспективой соседской двери придать себе смелости и соответственно тут же постучать в нее, и уж постучали бы, если бы не сосед, который сам вдруг открыл дверь, высунул голову и стал принюхиваться, а потом, скривившись от отвращения, звать сожительницу:

— Илюуууняаа! Подь суды, шо тут так воняить?! Чуешь?

Сожительница Илона на этот призыв вышла и, поводив ноздрями, признала:

— Ну, что-то воняить, ну да.

Тогда их общий сожительницкий взгляд узрел, что на площадке стоит семейка и недружелюбно присматривается, и посмотрели они друг другу в глаза по-соседски, и вдруг поняли, что надо заключить перемирие, потому что это вонь чужая, не местная из дома, потому что этот неопределенного местоположения источник вони бил все интенсивней; все спустились еще ниже, к подвалам, друг за дружкой, по ступеням, неуверенно, женщины сзади, мужчины спереди, сосед первый, потому что жил на первом этаже и от подвала было ближе остальных, и собака, на взводе, рвущаяся и сдерживаемая («Заберите отсюда эту собаку!»). Спустились и открыли дверь, и вода с говном хлынула на соседа, потому что он стоял ниже; смрад ударил в них с удвоенной силой. Женщины застонали, теряя сознание:

— О Боже, канализацию прорвало…

Мужчины мрачно чертыхнулись:

— Убля, прорвало канализацию…

Сосед, сбитый с ног говняной волной, сидел по пояс в говняной воде и отчаянно призывал:

— Илюууняаа, вытащ мене отседова!!

А потом, когда уже все отступили на площадку между этажами, на безопасное расстояние от подступающей воды с говном, все по очереди начали делиться впечатлениями.

— Я же говорила, что это развалина, эти трубы, давно уж надо было…

— Я знала, что так будет, интересно, из-за кого это…

— Если говорила, то сама могла уже давно…

— А там льет и льет и льет…

— Илюня, я должон одёжу скинуть!

— А до мене так в дом не влазь, в колидоре скинь!

Но вода и дерьмо только начинали прибывать, и в то время, когда все решали, что делать, Боже милостивый, что делать, уровень говняной воды в подвале рос десятками сантиметров в час, в любом случае было видно на глаз.

Прежде чем они решили начать выносить то, что удастся вынести, спасать плавающее добро, сложенное в подземелье, от картошки и угля до полотен в мастерской старого К., прежде чем начали искать ведра и образовывать соседский конвейер самопомощи, черпая воду с говном вплоть до исчерпания, всю ночь напролет, прежде чем, стало быть, они начали действовать, они должны были проверить самое главное: не обидела ли их судьба в сравнении с остальным миром, а если и так, то в какой степени. Брат старого К. предложил: