Альберто Моравиа - Чочара Страница 26

— Они убили троих из наших, но это мало сказать, что просто убили… они выкололи им глаза, отрезали язык, сорвали ногти… Тогда мы решили послать карательную экспедицию; рано утром мы отправились в одно из их селений, сожгли все их хижины, убили всех жителей мужчин, женщин и детей, а девочкам, дочерям этих потаскушек, мы всадили штык в срамное место, а потом бросили их вместе с другими… мы показали им, как совершать зверства над нашими солдатами!

Тут кто-то кашлянул, чтобы обратить внимание Антонио, который, наверно, не заметил нас, потому что мы стояли за деревом, что мы с Розеттой слушаем его. Я услыхала, как Антонио извинялся, говоря:

— Ну, на войне случается и похуже.

Розетта сейчас же ушла, и я бросилась за ней. Она шла, опустив голову, и, когда остановилась, я увидела, что ее глаза полны слез, а лицо белое, как простыня. Я ее спросила, что с ней, а она:

— Ты слышала, что сказал Антонио?

Я растерялась и, не зная, что ей ответить, повторила слова Антонио:

— На войне случаются вещи и похуже, дочка. Она помолчала немного, потом, как бы думая вслух, сказала:

— Мне хотелось бы всегда быть с теми, кого убивают, а не с теми, кто убивает.

С этого дня мы еще больше отдалились от беженцев, потому что Розетта ни за что не хотела встречаться с Антонио и разговаривать с ним.

Но и с Микеле Розетта была не во всем согласна; что касается, например, религии, то мнения их расходились коренным образом. Микеле, как я уже говорила, ненавидел фашистов, а вслед за фашистами — патеров; трудно было понять, кого он ненавидит больше; он сам часто говорил в шутку, что фашисты и патеры — одно и то же, единственная разница между ними заключается в том, что фашисты скроили себе из черной сутаны рубашки, а патеры носили эту сутану, как она была, длинную до пят. Мне лично не было ни жарко, ни холодно от его нападок на религию, или, лучше сказать, на патеров; я всегда считала, что в вопросах религии каждый сам себе хозяин; я верующая, но не настолько, чтобы навязывать свою религию другим.

Кроме того, я понимала, что Микеле, несмотря на внешнюю жестокость, не был злым, иногда я даже думала, что Микеле нападает на патеров не потому, что ненавидит их, а просто его огорчает, что они не настоящие священнослужители и не всегда ведут себя достойно своего сана. Одним словом, может он и сам был верующим, только разочарованным верующим; очень часто такие люди, как Микеле, которые могли бы быть еще более верующими, чем другие, разочаруются и начинают нападать на патеров. Но Розетта была совсем не такая, как я: она была верующей и хотела, чтобы и другие верили; она не выносила критики религии даже в том случае, когда кто-нибудь критиковал совершенно искренне, как делал это Микеле, не вкладывая в эту критику злобы. Поэтому с самого начала, как только Розетта услышала, что Микеле плохо отзывается о патерах, она сказала ему прямо, без обиняков:

— Если ты хочешь встречаться с нами, то должен перестать говорить такие вещи.

Я думала, что Микеле будет настаивать или что он рассердится, как это случалось иногда с ним, когда ему противоречили, но, к моему удивлению, он не стал возражать, а, помолчав немного, только сказал:

— Несколько лет назад я был таким же, как ты… даже серьезно подумывал стать патером… потом это у меня прошло.

Я была очень удивлена, услышав от него это: вот уж никогда бы не подумала, что у него могло быть такое намерение. Я спросила:

— Ты на самом деле хотел стать патером? Он ответил:

— Конечно… можешь спросить у моего отца, если не веришь.

— Почему же ты отказался от своего намерения?

— Я был тогда еще мальчиком, потом понял, что у меня нет призвания. Или, вернее, — добавил он улыбаясь, — я понял, что у меня было призвание и что именно поэтому я не должен быть патером.

Розетта ничего не сказала, и разговор на этом закончился.

Время шло, и кое-что медленно, но все-таки изменялось, и, к сожалению, не к лучшему. После множества всяких слухов пришло наконец точное известие, что в долине Фонди расположилась лагерем немецкая дивизия и что линия фронта проходит по реке Гарильяно. Это значило, что англичане не продвигались больше вперед и что немцы собирались провести у нас зиму. Люди, приходившие к нам из долины, говорили, что немцы были везде, но главным образом они прятались в апельсиновых садах, там стояли их танки и палатки, размалеванные зелеными, синими и желтыми пятнами, это называлось камуфляжем. Но это все были только слухи; никто из нас, то есть из людей, живущих в горах, не видел немцев, потому что ни один немецкий солдат не приходил еще в Сант-Еуфемию. Однако вскоре случилось такое, из-за чего нам пришлось столкнуться с немцами, и мы поняли, что это были за люди. Я расскажу об этом случае, потому что как раз с этого дня все изменилось, можно даже сказать, что именно тогда война добралась до Сант Еуфемии и больше уже не покидала нас.

Среди беженцев, из тех, что играли в карты с Филиппо, был портной по имени Северино, самый молодой из всех. Это был маленький тощий человечек с желтым лицом и черными усиками, который всегда прищуривал один глаз, как будто подмигивал кому-то, на самом же деле это была у него просто профессиональная привычка, потому что, когда он шил, сидя на стуле в своей лавке, то всегда прищуривал один глаз. Северино убежал вместе с другими из Фонди, как только начались первые бомбежки, и занимал теперь домик недалеко от нашего. Вместе с ним жили его дочка и жена, такая же маленькая и скромная, как он. Северино был самым беспокойным из всех беженцев, потому что во время войны он вложил все свои деньги в материи, английские и итальянские, и спрятал эти рулоны в безопасном месте, но, наверно, это место было не больно-то надежным, и он все время беспокоился о судьбе своих рулонов. Как только Северино переходил от мыслей о немцах, о фашистах, о войне и бомбежках к мыслям о будущем, сейчас же беспокойство его сменялось надеждой Всем, кто только был согласен его слушать, Северино излагал свой план, благодаря которому собирался разбогатеть после окончания войны. План его заключался в том, чтобы воспользоваться коротким промежутком — может быть, шесть месяцев, а может, и год — между окончанием войны и возвращением к нормальной жизни. Эти шесть месяцев или год будет большая нехватка всего: не будет ни транспорта, ни товаров, Италия будет занята войсками, и торговля станет очень трудной, можно сказать, невозможной. И вот в эти шесть месяцев или год Северино, погрузив свои рулоны на грузовик, устремится в Рим и продаст их там по очень высоким ценам в розницу (а купил он их оптом) и таким образом разбогатеет. Его план был совершенно правильным, как в этом все убедились впоследствии, и по нему можно было судить, что Северино, единственный из всех находящихся здесь людей, хорошо понял механику цен, которые должны были подниматься все больше по мере того, как с рынка исчезали товары, а немцы, союзники и итальянцы печатали бумажные деньги, сколько им вздумается. Повторяю, что это был правильный план, но, к сожалению, правильные планы никогда не удаются, особенно во время войны.

Однажды утром из долины прибежал, весь запыхавшись, мальчик, работавший у Северино, не добежав еще до мачеры, он увидел портного, с нетерпением ожидавшего его на краю уступа, и закричал ему:

— Северино, у тебя все украли… нашли твой тайник и унесли все твои рулоны.

В этот момент я находилась рядом с Северино и увидела, что он покачнулся, как будто кто-то ударил его из-за угла палкой по голове. Тем временем мальчик вскарабкался на мачеру; Северино схватил его за грудь и забормотал, задыхаясь, выпучив глаза:

— Не может быть… Что ты говоришь? Рулоны? Весь мой материал? Украли? Кто их украл?

— А я откуда знаю, — отвечал мальчик.

Беженцы окружили Северино, а он размахивал руками, как сумасшедший, таращил глаза, бил по лбу и рвал на себе волосы; Филиппо попытался его успокоить.

— Не отчаивайся, может, это пустые слухи.

— Какие там слухи! — сказал простодушно мальчишка Я своими глазами видел разобранную стенку и пустой тайник.

Услышав это, Северино отчаянно махнул рукой, как бы угрожая небу, потом бросился бежать вниз по тропинке и скоро скрылся из виду. Это происшествие нас всех страшно поразило: значит, война продолжается, и положение становится час от часу хуже, люди потеряли окончательно совесть, и если теперь грабят, то в скором времени начнут убивать. Филиппо больше других размахивал руками и ругал Северино за то, что тот был недостаточно предусмотрительным, пока один из присутствующих не сказал ему:

— А ты разве не спрятал свое добро, не замуровал его в крестьянском доме? Смотри, как бы с тобой не случилось того же самого.

Я вспомнила разговоры Кончетты и Винченцо и решила, что этот беженец был прав: стенку, за которой находилось добро Филиппо, можно было разобрать так же легко, как стенку тайника Северино. Но Филиппо тряхнул головой и ответил с уверенностью: