Аксель Сандемусе - Оборотень Страница 26

Теперь ранние летние утра были уже позади. В облачную погоду вороны казались черными, как деготь. Эрлинг взял свою рюмку, но лишь для того, чтобы отставить ее подальше, и попытался убедить себя, что именно это и хотел сделать. Хотя не мог убедить себя даже в том, что ему удалось обмануть ворону.

Страсть к разрушению

Мысли о Стейнгриме и уходящем лете заставили Эрлинга вспомнить усадьбу в Телемарке, в которой, по словам Стейнгрима, Эрлингу было бы неплохо пожить какое-то время. Там Эрлинг оказался свидетелем начала одной любовной истории, но конец ее был ему неизвестен.

Он сидел в кресле и думал о своем доме: я прав, здесь обитает мой духовный мир.

Та история, случившаяся в Телемарке, напомнила ему многое, что занимало его в послевоенные годы, — изолируя других, люди прежде всего изолируют себя, но что заставляет их так поступать? Он считал, что потрясение, каковым явилась война, в конце концов открыло ему глаза на то, почему люди, пренебрегая собственными интересами, способствуют одиночеству друг друга. Эрлинг был уверен, что в вынужденной изоляции и замкнутости каждого человека кроются опасные ростки насилия, которые могут привести к войне. Он имел в виду не внешнюю, очевидную для всех причину войны — тут Стейнгрим был, безусловно, прав, — а ее глубинную причину, делающую войну возможной потому, что в человеке подавлено стремление избегать ее. Всем хотелось бы считать, что от отдельного человека не зависит, начнется или не начнется война, и потому он не несет за нее никакой ответственности. Это в корне неверно: войну начинают именно отдельные люди, которые на первом этапе поднимают свой народ, тоже состоящий из отдельных личностей. А это означает, что война была и осталась и моим и твоим делом, хотя бы потому, что мы не оказали ей должного сопротивления. Считать, будто отдельный человек не имеет никакого влияния, было бы справедливо только в том случае, если б он сразу отказался от своей воли и таким образом сделался истинной причиной войны. В военных уничтожаются последние остатки личности и воли, но благоприятную почву для этого создает школа. С первых дней рождения человека готовят к тому, что думать за него должны другие. Ему говорят: пусть думают те, кому Господь дал для этого головы. При этом умалчивается тот очевидный факт, что народ, не находящийся под иноземным господством, управляется теми, кому он сам и проложил путь к власти. Можно было бы сказать: ничего не поделаешь, такова эволюция — и возразить на это было бы трудно. Если эта слабоумная чепуха и есть самое важное, что осталось после гениального Чарльза Дарвина, можно понять людей, считающих, что, напротив, обезьяны произошли от человека, и, кто знает, может, сам Дарвин, пожав плечами, не стал бы возражать против этого.

Словом, через два года после конца войны Эрлинг жил летом в Телемарке. Он почти не общался с обитателями усадьбы — ни с хозяевами, чья фамилия была Ларсен, ни с работниками. Он приходил в усадьбу только обедать, а жил километрах в двух в маленьком домике на берегу озера. Дом был ветхий, и Эрлингу сказали, что когда-то в нем жил рыбак. Теперь рыбу в озере ловили только мальчишки, они шумно радовались, если им на крючок попадался окунь. Мальчишки устраивались по вечерам на маленьком мысочке, в ожидании клева они ели что-нибудь вкусное, принесенное из дома, и били комаров. Время от времени они вскрикивали, и по их крикам Эрлинг мог вести счет, сколько рыбок лежало у них в ведерке.

Он прожил там меньше, чем собирался, хотя, как сказал Стейнгрим, это было идеальное место для работы. Прогнал Эрлинга оттуда случай, который не имел к нему отношения и в который он не хотел вмешиваться. Однако совершенно отстраниться от жизни других людей, особенно если она проявлялась в грубой форме, он тоже не мог. Не относящаяся лично к нему жестокость тем не менее задевала его старые болевые точки, чувствительные еще с тех времен, когда отвратительные ссоры постоянно отравляли его собственную жизнь. Он не мог отмахнуться от чужих ссор только потому, что они чужие, они мучили его, как неприятный, застоявшийся запах.

Конец истории, прогнавший Эрлинга из усадьбы, никак не вязался с ее началом — любовью, вспыхнувшей между двумя молодыми людьми. При виде этих влюбленных у Эрлинга становилось тепло на душе, хотя он их совсем не знал. Подобное чувство возникает у человека ясным летним утром, иногда его вызывает полученное письмо или бутылка прохладного белого вина на летней террасе. Однако в любовь молодых людей ворвался посторонний человек со своей низменной страстью к разрушению. Эрлинг не выдержал и уехал оттуда уже через день. Фру Ларсен была поражена: «Ведь вы говорили, что вам у нас нравится?» «Да, — ответил Эрлинг, — вчера нравилось, но сегодня я вынужден от вас уехать». По ее глазам он видел, что она решает сложную задачу: он заплатил ей за две недели, но не потребует ли он назад часть этих денег?

Она вздохнула с облегчением, только когда он уехал. Больше всего фру Ларсен огорчало то, что он лишил ее возможности воспользоваться всеми аргументами, которыми она вооружилась прошлой бессонной ночью. Она не виновата, что он уезжает раньше времени. И второе, и пятое, и десятое. Фру Ларсен могла взорваться в любую минуту. Эрлинга тешило, что он доставил ей хоть эту неприятность. Конечно, он не просил ее вернуть деньги, ему дешевле было просто покинуть усадьбу, потому что покой здесь был уже нарушен. И все-таки, сидя в автобусе, он сердился на себя за то, что задается вопросом, имел ли он право потребовать назад свои деньги?

То, что случилось в усадьбе, можно назвать низменной страстью к разрушению, но Эрлинга всегда больше интересовала суть и происхождение того или иного явления, чем его правильное название. Имя человека еще ничего не говорит о нем. Нужно узнать, что у него внутри. С ранней юности Эрлинг пытался понять, что на самом деле кроется за словами, например, за бранью, которой его иногда обливали, словно горячей смолой, — эта брань больше говорила о самом смолокуре, хотя иногда приоткрывала кое-что и о том, на кого она выливалась. Эрлинг размышлял, откуда у пятидесятилетней хозяйки усадьбы такая страсть к разрушению?

В усадьбе работала девушка по имени Мари — добрейшее существо, — которую Эрлинг сначала даже не заметил. Если бы у него спросили, как она выглядит, он не мог бы сказать ничего, кроме того, что у нее есть веснушки. Потом уже он где-то вычитал, что веснушки делают девушек особенно привлекательными, но по здравом размышлении решил, что это всего лишь художественный образ, сменивший холеные плечи или персиковые щечки. Сам он не находил в веснушках ничего привлекательного, но знал, что влюбленному молодому человеку в любимой девушке привлекательным кажется решительно все, он так и слышал восторженные возгласы влюбленного, вызванные веснушками его девушки. Про одну девушку говорили даже, что она очаровательно косит, правда, пока еще не пришло время воспевать бородавки.

Он не замечал Мари и вообще никого, но вот в усадьбу приехал электрик Алм. Эрлинг был во дворе и видел, как электрик приехал на своей видавшей виды машине. Она вздрагивала, точно испуганная птица, и воняла бензином. Электрик был молодой и бодрый; насвистывая и что-то бормоча себе под нос, он сразу же начал доставать из машины провод и инструменты. На вид ему было года двадцать два, и он ни минуты не мог простоять спокойно.

Начало оказалось неудачным. Фру Ларсен вышла на крыльцо и заявила, что он приехал не вовремя: ее муж только что прилег отдохнуть после обеда. Молодой Алм сел на ступеньку крыльца и сказал, что ему это безразлично — у него почасовая оплата, которая идет с момента приезда. Фру Ларсен, онемев, уставилась на молодого человека, а потом решила, что ее мужу все-таки придется прервать свой отдых. Но щеки у нее пылали.

Пока фру Ларсен ходила за мужем, электрик увидел в кухонном окне Мари и скорчил ей рожу. Она засмеялась и загремела посудой, которую мыла, вот тогда-то Эрлинг и заметил, что она хорошенькая.

Электрик должен был жить в усадьбе, пока не закончит работу. В первый же вечер его подпрыгивающий автомобиль с Мари на переднем сиденье отравил выхлопными газами всю округу: электрик был человек действия. Днем Эрлинг видел, как он тянул провода над двором и, точно муха, ползал по стене дома, казалось, что у него много рук, но при этом они удивительно не мешали друг другу. На него было приятно смотреть, он был ловкий, как ласка. Вечером он так же решительно, как работал, посадил Мари в машину и укатил с нею, времени он не терял.

На другой день электрик, насвистывая, работал не менее энергично, чем накануне, а Мари ходила с затаенной улыбкой, означавшей, что девушка, погрузившись в себя и забыв об окружающем мире, думает об электрике. Вечером Эрлинг видел из окна своего домика, что они сидели на камне и смотрели на воду.