Салчак Тока - Слово арата Страница 26

Пригнав их назад и задвинув снаружи засов, я прислонился к двери и задремал. Очнулся я от стука. Открыл дверь.

— Ну, что вам?

Перебивая друг друга, они взволнованно заговорили:

— Ты нас по-своему не держи.

— У нас другой порядок.

— Смотри, как другие-то сторожа: выведут нас на двор, а назад не сразу гонят.

— Сначала выведут в лес по дрова.

— Потом на реку — за водой.

— А приготовим еду — едят с нами вместе.

— Тише! Тише! Вы погодите. Я подумаю, — сказал я.

Задвинув засов, я побежал домой посоветоваться; заключенные, дескать, так, мол, и так, а на самом деле какой порядок в черном доме?

Товарищи высмеяли меня:

— Потеха с тобой, Тывыкы! Разве может заключенный сделать что-нибудь? Он себе этого не позволит. Мы тоже раньше думали, как ты. Не бойся, веди на остров. Пусть собирают себе дрова, таскают воду. Потом опять посадишь в черный дом. А когда приготовят еду, их прямое дело накормить своего сторожа. А выдумывать тут нечего.

Вернувшись к черному дому, я смело отворил дверь и, держа ружье наготове, предупредил:

— Держитесь вместе. Кто отойдет в сторону, пусть никого не винит.

Пропустив их вперед, я пошел сзади, следя за каждым их движением.

Вскоре мы добрались до рощи. Старики быстро набрали сухих сучьев. Тарачи взвалил их на спину, а Базыр-оол из реки наполнил чайники. Первый удалец стал похож на вола с вьюком, второй — на стреноженную лошадь, которая уходит неровными, порывистыми прыжками, позвякивая путами и дергая головой. Подойдя к черному дому, они высморкались в обе стороны, вытерли ноги и вошли.

Я закрыл за ними дверь и, прислонив к стене ружье, присел на пороге. Довольно долго они не давали о себе знать… Но вот застучали. Открыв дверь, я спросил:

— Что вам?

На пороге стоял Тарачи. Он просительно произнес:

— Зайти бы вам, чаю бы отпили, мой младший брат. За день-то небось человек наголодается, сынок.

Всяко случается — в сказках и наяву. За мягким голосом, бывает, прячется лютый зверь. Чего доброго, заманят к себе — и готово.

— Уже попил, — ответил я. — Не гремите дверьми.

В тот день выводить заключенных пришлось еще два раза.

Наконец наступил вечер. «Ну, теперь до утра», — подумал я и наглухо задвинул засов. Но не успел я устроиться на пороге поудобнее, как в дверь опять застучали!

Я стоял, наведя ружье туда, где зияла раскрытая дверь, и недовольно закричал:

— Что?!

Откликнулся Тарачи:

— Тарга, отпили бы с нами чаю. Бояться не надо. Думаете: «Сбегут». А куда бежать? Посмотри, сынок, спина у нас не стоячая, ноги у нас не ходячие. Другие-то цирики непременно зайдут — и нам веселее. Ружье поставят стоять у входа, выпьют с полчашечки, посидят с полноченьки, поговорить с людьми не откажутся.

Меня еще утром тянуло расспросить, как живут заключенные. Но я опасался. Теперь отказаться было труднее. Я вошел, не выпуская из рук вверенного мне оружия, и сел у входа. Передо мной тотчас появилась жестяная посудина. Каша была сварена круто и наложена щедро, от всего сердца.

Я поднял обгорелую с одного края щепку и, сделав ее ложкой, начал есть кашу, придерживая на коленях винтовку. При этом я заметил, что Тарачи с любопытством осматривает меня. Потом он набил свою трубку и закурил.

— Вижу, ты молодой, — заговорил он трескучим голосом, немного растягивая слова, — нигде не бывал, ничего не видал. Я обошел халхасцев с дербетами [46] и другие страны. Меня бояться не нужно. Воды тебе на голову, поди, не налью. А в эту тюрьму попали мы не за лихость и не за удаль. Жили мы в Улуг-Хеме. Детей у меня — как муравьев. У Базыр-оола тоже пять человек. В ту зиму много соседей — старых и молодых — отлучилось навсегда. Унесло их, скажу, каким-то мором, вернее сказать — джутом [47]. Вот мы, чтобы не умереть с голоду, и забили издыхающую корову Сонам-Баира. Сонам-Баир в чине сайгырыкчи [48]. За это утром, когда от мороза поднялся белый, как снег, туман, мои руки протянули сквозь решетку юрты, а самого на колени поставили. В очаге пылает огонь. Мне горячо, а рук не чую, руки-то на дворе. Когда пальцы с ладонями пристыли, сынок, их отбили простой палкой, как сосульки. Потому у нас теперь не руки, а культяпки. У Базыра тоже. Спину сломали и все другое. Калеки мы. Подумай, сынок…

Тарачи развел руки и приблизил ко мне блестящие глаза; хотел сказать что-то доверительное, но не смог: закашлялся и замолчал. Базыр-оол, кивая, добавил:

— Про джут надо сказать: ко всем он приходит, всех с собой уносит, только одного нойона с баем обходит, у них милости просит. Мы тоже просили милости, вот и ходим теперь по-утиному, вперевалку…

Заключенные уснули. Я охранял их тут же, у рваных постелей, не выходя из тюрьмы. Ходил потихоньку взад и вперед и думал о том, что будет, если у власти останутся сайгырыкчи Сонам-Баир и нойон Ажикай?

Когда рассвело, я сдал черный дом моей смене.

Часть вторая

Великий хурал

Глава 1

В нижние хошуны

Шла осень 1922 года. Тактан-Мадыр позвал меня в юрту.

— Поедешь в нижние хошуны собирать налоги. Велишь заседлать коня на Пестром уртеле. Утром поскачешь вместе с коноводом. Как и что — написано здесь. Показывай это письмо во всех хошунах.

Я принял в обе руки свернутую трубкой бумагу.

— В такие далекие места я еще не пробовал ездить. Как читать по буквам, не знаю. Что мне делать, Мадыр? — спросил я.

— Не плети вздора. Я и сам писать не умею, а правлю войском правительства. Ведь правлю? Служу я моему правительству? Служу… Не плети вздора!

— То вы, а то я. Какое тут сравнение? Ведь вы Мадыр.

Тактан просиял:

— Это все знают. Да я и не сравниваю. — Он кашлянул к сплюнул на край очага.

Я спрятал за пазуху мои полномочия и вышел из юрты.

Утром я дал заседлать коня на Пестром уртеле и поехал на запад вместе с коноводом.

Солнце недавно взошло с того края земли, откуда течет скалистый Каа-Хем.

Перейдя Тонмас-Суг [49] и выехав на прибрежное плоскогорье, я оглянулся на проснувшийся город. Домиков тут немного, с десяток, и столько же юрт, а дыму какого успели накурить в ранний рассветный час!

Мой коновод тоже засмотрелся на облака дыма, клубившиеся над Хем-Белдиром. Глаза наши встретились. Мы улыбнулись друг другу и погнали коней.

Широкая степная дорога покрыта толстым слоем наносного ила, истертого в тончайший прах тысячами конских, коровьих, сарлычьих [50], верблюжьих копыт и разных маленьких копытец, лапок и ножек. Босиком идти по такому одеялу мягче, чем по верблюжьему коврику, а если едут мимо верхом, — не становись с подветренной стороны: насквозь прокоптишься, никто не отпарит и не отскоблит пыли с твоего лица, рук и одежды. По краям-обочинам дорога усыпана гладеньким булыжником и словно обшита где кустиками синеватой полыни, где метелками пожелтевшего ковыля, где коричневыми головками льна, где золотистым караганником с чернеющими стручками.

Издали дорога, ведущая из Хем-Белдира на запад вниз по Енисею, похожа на серп: рукоятка легла на предплечье прибрежного плоскогорья у Тонмас-Суга, лезвие слегка наклонено вниз, а конец серпа уткнулся в то место, где резвый Элегест [51] вбегает в Улуг-Хем.

Степные птицы старались перекричать друг друга. Почти все они прятались в траве, в кустах и в. складках земли. Зато хорошо были видны высоко в небе коршуны. Они неслышно кружили, высматривая добычу.

Невдалеке важно прохаживались и то вытягивали шеи, посматривая по сторонам, то замирали на одной ноге великаны-дрофы. Хорошая добыча для охотника. Но, владея пятком патронов, нельзя выбрасывать ни одного — даже на дрофу! Подумав об этом, я притворился, что ничего не заметил.

Труднее пришлось моему коноводу. Он-то давно пожирал глазами степных великанов. Давно уже беспокойно постукивало его охотничье сердце. Все чаще глаза Шагдыра перебегали с вожака стаи дроф на мой карабин. Правда, Шагдыр был не моложе, а гораздо старше меня, но я в его глазах не простой смертный, а как-никак солдат в полном вооружении. Поэтому Шагдыр, как ни смешно, зачислил себя в мои младшие братья.

— Смотри, уже близко, уже можно… Пожалуйста, стреляйте, старший брат.

— Где? Кто?

— Здесь… два куста караганника — видите?

— Где? Где?

А дрофа-поводырь выглядывала из-за куста уже совсем рядом с нами. Теперь-то ей не уйти от стрелка. Ой, сколько времени утечет, пока поводырь начнет что-то кричать своим дрофам, беспомощно подпрыгивать, расправлять крылья, как долго будет он отрывать от земли свои ходули! Наверняка можно управиться не с одной, а с двумя-тремя птицами. Дрофа — овца. Три дрофы — это три овцы.