Яков Арсенов - Тринити Страница 26

— Ты, помнится, брал книгу, — начал наезжать на него Артамонов.

— Какую? — попытал его Фельдман. — У меня тут не регистрационная палата!

— Красная такая, «Анжелика и король» называется, — напомнила Татьяна.

— Что-то я не помню такой, — сморщил лоб Фельдман и перебросил ногу на ногу.

— Да ты что! — набросилась на него Татьяна. — Мне ее с таким треском дали почитать всего на неделю!

— Красная? — переспросил Фельдман. — Да, да, постой-ка, я как раз припоминаю что-то такое. Ее, по-моему, у нас украли. Точно, украли. Я еще пытался вычислить кто.

— Ты в своем уме? Мне ведь больше вообще ничего не дадут! — закудахтала Татьяна.

— А ты скажи им, что книга совершенно неинтересная, — нисколько не сочувствуя, промолвил Фельдман.

— Ты вспомни, кто к вам в последнее время заходил, — уже мягче заговорила Татьяна. — Может, книга и отыщется.

— Я уже вспоминал — бесполезно. Здесь проходной двор, — снял с себя ответственность Фельдман. — Разве уследишь, кто приходит, кто уходит.

— Что же теперь делать? — приуныла Татьяна.

— Ничего. Это уже глухо, — оборвал Фельдман последние надежды на возврат. — В общаге если что уводят, то с концами, — дал он понять, что разговор исчерпан.

— Если вдруг объявится, верни, пожалуйста, — попросил Артамонов.

— Конечно, — обнадежил его Фельдман. — Если объявится.

Артамонов с Татьяной вышли, а сожители Фельдмана прыснули в подушки комедия пришлась как раз на тихий час. В сотый раз Фельдман разыграл перед высоким собранием из Мукина и Мата подобную драму. Реша, как человек зависимый, любил прихватывать из общественных питейных заведений что-нибудь из посуды — бокалы, рюмки, пивные кружки и даже вазы из-под цветов, при условии, если из последних только что пилось спиртное. А Фельдман, будучи человеком тонким, имел пристрастие собирать книги и другие информационные носители — просил почитать и любыми правдами и неправдами не возвращал. В его чемодане под кроватью собралась уже порядочная библиотека. Фельдман ни разу не повторился в причинах пропажи взятых напрокат книг. Они исчезали из комнаты гетерогенными путями — их сбрасывали с подоконника обнаглевшие голуби, Мукин случайно сдавал их в макулатуру, Мат возвращал по ошибке в читальный зал вместо учебников, и вот теперь новость — книгу просто украли. Взяли и самым беспардонным образом стибрили.

По поводу пропажи книг Фельдман всегда объяснялся самым невинным образом, так что все виндикации хозяев теряли последнюю юридическую силу.

— Моли бога, что книга Татьянина, а не Артамонова, — сказал Мукин Фельдману. — Я бы тебя вмиг сдал. С Артамоновым у нас договор о невмешательстве во внутренние дела.

— Как будто я собираю эти книги для себя! — возмутился Фельдман. — Вы что, не читаете их?! Никто из вас шагу не сделал в публичную библиотеку! Все кормитесь отсюда! — пнул он ногой чемодан под кроватью. В минуты возмущения у Фельдмана открывалось парадоксальное дыхание — при выдохе отделы грудной клетки втягивались, а живот, наоборот, вздувался.

— Мы, мля, это… в смысле… вернуть, — заворочался проснувшийся Мат.

— Зачем? Если вернуть, книги все равно потеряются и затреплются. И сгинут, — рассуждал Фельдман. — А тут они все целы, все в полном порядке. Я, конечно, отдам, но потом, после института. Если их захотят взять. В чем лично я сомневаюсь.

В обозримом будущем Фельдман намеревался приобрести на профкомовские деньги с рук или в комиссионном магнитофон «Снежеть-202» и проигрыватель-вертушку «Арктур-520» с комбиком — динамиками и усилителем, а то вон какие драки приключаются из-за отсутствия музыкальной техники в 540-й комнате. На базе этого оборудования он намеревался приступить к беспримерному и филигранному собирательству фирменных пластов. Он замышлял брать их напрокат как бы для перегонки содержимого на мастер-ленту, а уж каким образом не возвратить — потом придумается само собой. Готовясь к проекту, он умудрился поиметь на халяву рулон дефицитного толстого целлофана. Срослось это дело вот каким замечательным образом: вскрыв в ходе проверочного рейда в одной из «промфакультетских» комнат подпольный цех по производству целлофановых пакетов с усиленными ручками и плакатными подклейками, на которых изображалось взлохмаченное зеркало души Аллы Пугачевой и Михаил Боярский с гитарой на яхте, Фельдман снял с подпольщиков штуку материала в обмен на молчание до конца учебного года. Из добытого целлофана и при помощи общественного утюга Фельдман начал тайно клепать конверты для хранения будущих трофейных пластов, предполагая, что пласты будут сильно попилены и в тонком родном полиэтилене долго не проживут, что повлечет за собой новую заботу — тайно сбывать их или, еще хуже, возвращать. Своей активной пакетной химией Фельдман полностью запорол рабочую плоскость утюга.

— Я тебе говорю, через марлю отпаривай свои дурацкие штаны! — негодовал Мукин, чаще других по делу обращавшийся к утюгу и постоянно не находивший его на месте. — А ты как будто через какую-то клеенку их гладишь!

— Потерпи, — попросил его Фельдман, — осталось штук двести. А потом я его отскоблю.

— Потом будет поздно, — лечил друга Мукин. — Придется утюг о твою задницу отчищать.

— Да ладно тебе, для всех же стараюсь.

— Как это «для всех»?! — не понял Мукин. — Ты что, собираешься свои шаровары на хор пустить? И на фиг ты их паришь? Ведь стрелки там не требуются…

— Да я не стрелки навожу, — чуть не выдал себя Фельдман — свою затею с пластами он хранил в тайне.

— А что, лямки гладишь? Ты еще шнурки погладь!

— Надо будет для всех — поглажу!

— Нужник ты наш.

Но Фельдман не обращал внимания и терпел — он готовил сюрприз.

Глава 11

НЕВЕЖЛИВОСТЬ КОРОЛЕВЫ НАУК

— Сил нет! — пожаловался как-то Гриншпон Бирюку во время репетиции ансамбля. — Переводы замучили. Карпова нас просто взнуздала!

— Переводы? — переспросил Бирюк. — А кто у вас по математике?

— При чем здесь математика? — напрягся Гриншпон.

— А вот при том, — сделал паузу интриган Бирюк. — Тут есть один нюанс.

— Не тяни, — предупредил его Гриншпон.

— Кто у вас ведет математику?

— Лекции читает Гуканова, а по практике — Знойко.

— Дмитрий Василич? Ба! И ты плачешь? — выразил Бирюк полнейшее удивление. — А тебе, например, известно, что Знойко — человек с большой буквы?

— Нет, — признался Миша, — неизвестно.

— Он знает три языка, — сообщил Бирюк. — Вы его привлеките к переводам. Прямо так и скажите: довольно, мол, Дмитрий Васильевич, ваших интегралов! По английскому — сплошные завалы! И смело подсаживайтесь с текстом. Прямо на занятиях по математике. Никуда не денется — он безотказный. Будет переводить как трансформатор! Тыщи, хе-хе, вот проблему нашел!

Гриншпон опрометчиво поделился новостью с группой.

На Знойко насели.

Дмитрий Васильевич попыжился, помялся и начал переводить. Без словаря, прямо с листа.

Поначалу группе это представлялось какой-то игрой, несерьезностью, шуткой. Но, когда кто-нибудь переигрывал и в просьбу перевести пару абзацев подбавлял толику веселой наглятинки, чувствительные единицы впадали в неловкость.

Обстановка на практической математике стала отступать от нравственных начал, заложенных группой в Меловом.

Особенно на ниве ускоренного перевода преуспевал Клинцов. Он испытывал наслаждение от того, что взрослый человек безропотно подчиняется ему. Когда Клинцов подсаживался с текстом, Знойко терял последнюю волю. Клинцов бесцеремонно обращался к нему на «ты» и совершенно не задумывался, откуда у гениальногo человека столько безволия. Было непонятно, зачем Клинцов вообще втянулся в игру, ведь английский он знал лучше других — спецшкола все-таки.

— Знаете, — сказал как-то Кравец на привале, — а ведь Дмитрий Васильевич не всегда был таким. Если верить моему брату Эдику, еще совсем не так давно Знойко представлял собой интересной наружности мужчину.

— Заливай! Что-то не верится, чтобы у него так быстро выпали волосы и распухли щеки! — высказался Соколов.

— Нехорошо смеяться над физическими дефектами, — прямо в лоб вступилась за Знойко Татьяна.

— А у него не дефекты, у него одни эффекты! — сказал Клинцов.

— Так вот, — сказал Кравец и стал поудобнее устраиваться на подоконнике, — в свое время Дмитрий Васильевич женился по любви и прилежно занялся наукой. Он сотворил в срок кандидатскую диссертацию и намеревался представить ее в двух вариантах — на русском и на английском. Но не успел он перевести, как жена стибрила диссертацию и сбагрила ее своему близкому другу. Знойко любил жену и простил ей первый серьезный промах, после чего состряпал еще одну кандидатскую. Теперь уже на французском. Жена сплавила налево и этот скромный труд. На третий рывок, в немецком исполнении, у Дмитрий Василича не хватило морали. За одну ночь он поседел и посерел, а потом зажил отшельником и деградирует посейчас.