Николай Гарин - Оула Страница 26

— Не грусти Гриша. Подсушу и мой в дело пойдет.

— Э-э…, Семен, а он у нас не того, не окочурится случаем?!

Оба оглянулись, и, хрустя льдистым снегом, подошли к большому, темному кому. Один из них поставил на него ногу и потормошил.

— Доставим жмурика, отмазывайся потом.

— Ты че, жмурик! Посмотри, какой крепыш и дышит ровно! Вот присядь и посмотри напротив света.

Один из них медленно присел на корточки, отведя приклад винтовки в сторону.

— Ну че, видишь, видишь парок изо рта? Да ты на огни, на огни через него смотри. Ну?!..

— Да-а, грудь вздымается…, — ответил присевший.

— Во-о, а я о чем тебе говорю. Этому, если даже еще три раза по столько, и то будет, как в санатории. Я, Гришуня, насмотрелся на таких живчиков, правда, из уголовников. Бывало все думаю, отмантулил свое уркаган, лежит куклой тряпичной, ни дышит тебе, ни шевелится. Махнешь рукой, отворотишься, а он, падла, скок на тебя и за жабры.

— Этот-то, вроде как из политических, а на мокруху пошел. Непонятно.

— А че тут непонятного. Бывает, моча в голову вдарит, вот и кидаются то на конвой, то на колючку, то черту на рога. И без разницы «политика» или урка.

Коротко и тонко, словно чего то испугавшись, крикнул в темноте паровозик. Часто-часто зафыркал, залязгал металлом, прокручивая под собой колеса и затих. Оба невольно оглянулись. В противоположной от станции стороне спали темные, издалека похожие на огромные буханки хлеба вагоны.

— А кого он мочканул-то? — без особого интереса, видимо просто по инерции снова задал вопрос один из них.

— Вдвоем они, охранника из железнодорожного конвоя. Одного-то сразу увели на допрос к капитану Гордадзе. Я его видел, длинный такой, худой, как вилы. А этот ни бэ, ни мэ, говорят, вроде как контузия у него что ли. Немой одним словом. Да и отмудохали его от души ребята. А тот, второй-то, старый уже, а туда же.… И че им не ехалось? Везут, кормят, даже охраняют…, — говоривший то ли хрипло засмеялся, то ли закашлялся, сплевывая себе под ноги.

— Ну, че, взяли.

— Слушай, Сень, а может мы его волоком по снегу там, где он не так затоптан и подморожен, а? Что-то не хочется его на себе тащить.

— Давай.

Докуривая, ставшие совсем короткими цигарки, щурясь от дыма и склонив головы набок, они еще и еще раз пытались сделать торопливые затяжки. После чего почти одновременно пустили в темноту тусклые, красненькие ракеты.

— Ну все, давай, поехали!

— Берем за ноги!

Силуэты сломались пополам, затем и вовсе уменьшились, присев к ноше, деловито примеряясь.

— Ты за левую…, где тут у него правая? Ну взял, нет, Григорий?

— Ну.…

— Баранки гну. Потащили.

Они выпрямились, заскрипели снегом, потянув на себя живой ком, который стал разворачиваться, вытягиваться и поплыл, мягко шурша.

Когда телогрейка, а за ней и гимнастерка задрались от волока, и голая спина коснулась колкого, обжигающего снега, Оула пришел в себя и застонал.

— Во-о, а ты говорил жмурик. Он еще щас петь начнет, — один из них выпустил ногу, — погодим Гриша. Что он….

— Семен, а он того, не заделает нам поганку, ну как ты давеча сказывал, а?

— Не дрефь, Гришаня, этому далеко до темнилы. Это «тюльпан», как сказали бы уголовники…. Тут вон, какие волдыри понамерзли! До зоны одни ноги дотащим.

— Погоди, а че значит «тюльпан»?

— Че-ерт, какой же он тяжелый.… «Тюльпан», Гриша, по блатному — недоразвитый осужденный значит… Через год сам «по фене» заговоришь.

— Значит, «тюльпан» — это вроде как слегка крыша съехала?

— Вроде того.

— У нас в деревне был такой, так он…

— Э-э-э… — опять подал голос Оула.

— Погоди…, — один из конвоиров присел.

— Ну че тебе, родимый? — не скрывая иронии, проговорил присевший.

— Сам…, сам …, — с трудом выдавил из себя Оула.

Его голова готова была лопнуть, разлететься на мелкие кусочки, как граната при взрыве. Она была огромная и тяжелая. Оула отчетливо представил, как попробует подняться, а голова останется лежать на земле, раздуваясь все больше и больше. Но если не встать, то его потащат по этой снежной терке дальше…

— Ну сам, так сам, нашим легче. Тогда вставай живенько и без глупостей.

Оула, плохо ощущая тело, медленно, по частям перевернул себя на живот и начал подниматься, опираясь мягкими, чужими руками о колючий снег.

— Ну-ка, Гриша, возьми его на мушку, на всякий случай.…

— Ты думаешь, он может… — чуть дрогнул голос второго, срывающего с плеча винтовку.

— Я же сказал, на всякий случай, — и тут же, обращаясь к поднявшемуся заключенному: — А ты, мокруша, ступай во-он туда, на самый крайний свет. Видишь, нет, падаль вонючая?.. Шаг вправо, шаг влево, пристрелим как собаку. Понял?

Оула не ответил. Да и не понял он ровным счетом ничего. Голова стала центром тяжести и водила за собой все тело, раскачивая его то в одну, то в другую сторону.

— Стоять, стоять, сука, что ты как березка на ветру!? Во-от, теперь пошел строевым и с песней.…

Оула сделал первый шаг и тут же получил прикладом по затылку.

— Ты че, притворяешься!?.. Во-он, сказано, на огонек, туфтило, туда и топай, а не на станцию.

Получив по затылку хоть и несильно, да еще через шапку, Оула все ж ослеп. Боль с новой силой рванула в голове, яркой вспышкой озарила все вокруг, затем длинной, тонкой иглой пронзила насквозь и … резко отпустила. Отпустила, оставив ровное гудение, как далекий речной перекат.

«Надо же, — грустно подумалось Оула, — долбанули по голове, а стало легче! Вот спасибо!»

Глава четвертая

«Хороша…, как она хороша!..» — еле слышно произнесли яркие, чуть припухшие губы. Красивые, четко очерченные они вновь шевельнулись, не размыкаясь, поползли, удлиняясь и загибаясь в уголках. Застыли. И опять, как бы нехотя, вернулись в обычное положение, образовав, маленькие, едва приметные поперечные складки.

Свет от настольной лампы попадал лишь на нижнюю часть лица. Глаза прятались в тени. Опущенные веки слегка трепетали. Молодое и сильное тело, одетое в коричневую гимнастерку и туго перетянутое кожаными ремнями портупеи, отдыхало. Усаженное в удобное кресло оно выражало утомленность и наслаждение от покоя. Длинные, стройные ноги в зеркально начищенных сапогах выглядывали аж по другую сторону стола. Ни единого движения, лишь губы и веки.

«Хороша!..» — легко и тихо как выдох, как взмах бабочки, вновь шепнули губы.

В синих петлицах по две квадратных алых капельки в золотой окантовке. Над левым клапаном нагрудного кармана «Ворошиловский стрелок» и комсомольский значок. На подлокотниках руки. Сухие, жилистые, ширококостные. Да вот и в них едва заметное оживление, вернее в кончиках пальцев. Они словно ощупывают что-то невидимое, трогают что-то нежное и запретное.

Лейтенант Глеб Якушев действительно не ощущал своего тела. Он плавно парил в пространстве. А точнее, сейчас он находился не здесь, в теплой и уютной дежурке ШИЗО (штрафной изолятор), а был все еще там, у сказочной, фантастической женщины — Алевтины Витальевны!

Лейтенант вновь и вновь мысленно с упоением пробегал по самым сладким местам очаровательной, сказочной фигуры этой удивительной женщины. Замирал, еще и еще раз переживая совсем недавно испытанные наслаждения. Вновь и вновь отправлял в далекий путь свои нетерпеливые руки по сложному, пересеченному «ландшафту» ее роскошного тела, с огромным удовольствием взбирался на крутые возвышенности, стремительно сбегал вниз в нежные, тенистые чуть влажные складки телесного рельефа.

Истосковавшись по женщине, Глеб Якушев взорвался такой страстью, такой энергией, что повидавшая много чего на свете Алевтина Витальевна долго не могла выйти из шока. Она сначала испугалась столь бурного неистовства молоденького лейтенанта, пожалела, что легко уступила этакому безумцу. Но быстро отошла. Опыт есть опыт. Да и пробудилось что-то давнее, невысказанное, недопережитое. И она бросилась навстречу этому бурному потоку, в этот шторм, в эту сладкую испепеляющую страсть. Она вновь чувствовала себя молоденькой, гибкой, неутомимой и ненасытной. Она высасывала партнера, опустошала, не давала ни малейшей паузы, умело побуждая к новым действиям, к новым победам над ней, удовлетворяя свою похоть и страсть.

Когда опомнились, остановились. Когда иссякли все силы, когда не могли и пальцем пошевелить, вернулись слух и зрение, и сознание.

Глеб едва успел на службу. И вот сейчас он был невесом. Не хотелось ни смотреть, ни думать, ни даже спать. Он который уже раз ощупывал трепетное, податливое тело женщины пальцами, губами…. То нежил, едва прикасаясь, то ломал, распластывал ее под собой…

Пулеметной очередью над самым ухом прогрохотал телефон. Глеб вскочил, зачем-то надел шапку и уже взялся, было за шинель, но опомнился и, побросав все на скамейку, схватил, наконец, черную блестящую трубку несмолкающего аппарата..